Когда я родился, меня нарекли Маркелом, и весь хутор с казацким размахом отмечал мое появление на свет. Сразу же, по старинному обычаю, отец попросил кузнеца выковать для меня шашку по-черновому, то есть заготовку, которую закопали в старый навоз до моего 16-летия.

За это время сталь становилась гибкой и прочной, намного улучшая свои качества. Тогда шашку отрыли и доковали так, чтобы она подходила мне по руке, по росту и по весу. Это была моя личная шашка. Всю жизнь она должна была находиться у меня. Ведь самое страшное для казака — остаться без шашки. Без нее — все равно что без чести.

Шашку вручили, купили коня

Когда мне вручили шашку, купили коня и всю причитающуюся амуницию, я стал тренироваться. И в 18 лет — как это обычно случалось — был посвящен в казаки.

Тут я должен упомянуть еще об одном обычае. Если рождался сын, то ждали ближайшего сбора урожая винограда и закатывали две абсолютно новые дубовые бочки вина. Их ставили в самый дальний угол погреба, чтобы открыть только по определенному поводу. Одна бочка предназначалась исключительно для празднования посвящения сына в казаки, а другая хранилась до его свадьбы и могла быть извлечена на свет не по случаю только при преждевременной гибели того, кому предназначалась.

За долгий срок пребывания в дубовой бочке напиток набирал такую силу, что пенился, как шампанское, и сшибал с ног уже после первого ковша. Чего скрывать, казаки любили выпить. Поэтому, чтобы заветные бочки не были в ходе какой-нибудь попойки заранее опорожнены — а бывали на хуторе и такие случаи — отец обмазал их глиной и закопал на своем участке, чтобы уже не беспокоиться об их сохранности. В 1911 году меня посвятили в казаки.

Земля, на которой жил донской народ, хоть и была государственная, но предоставлялась бесплатно. Пожалуйста — пользуйтесь, живите на ней, но только служите царю-батюшке верой и правдой. А в российской армии в те времена казаков служило много.

Мне же первый раз серьезно воевать пришлось только в конце 1917 года, да еще как воевать. Но начну по порядку. На тот момент я, как получивший четыре класса образования, занимал должность десятника, то есть мог вести в бой десяток кавалеристов. У казаков же как было — если ты хоть чуть-чуть читать и писать умеешь, то ты уже десятник. А если еще пообразованнее, то сотник. А сотник уже вел в бой сотню, которая состояла из десятков. А уж если десять сотен объединяются вместе, тогда это уже целая тысяча. У нас ею командовал Буденный.

Буденный был готов разрубить любого

Никогда не забуду своего первого боя. Тысяча красных казаков против тысячи белых — тоже казаков. Впереди скакал Буденный с растрепанными усами, с шашкой наголо, готовый разрубить любого противника от головы до седла одним взмахом... Таков был он, наш атаман. Для сравнения замечу, что мой самый сокрушительный удар шашкой мог разрубить человека до середины тела.

За Буденным, чуть поодаль, мчались сотники, за ними шли ровной прерывистой линией десятники, среди которых и я. За нами, почти не отставая, неслась пестрой тучей несокрушимая конница рядовых казаков... Остановить ее могла только такая же лава. А ведь еще у нас и у противника были пулеметы — страшный дефицит, но очень эффективный. Одна тачанка у нас, одна — у них. Исход сражения всегда зависел от того, кто первым выкатит на поле боя тяжелый лафет, запряженный тремя конями. В тот раз Буденный, как он это обычно делал, направив лавину казаков навстречу неприятелю, свернул в сторону, предоставив уже сотникам вести тысячу в бой.

Когда показались тачанки, я с содроганием в сердце понял, что белые оказались проворнее, а их кони свежее. Они первыми остановили вороных, развернули пулемет и открыли огонь. А очередь в основном косит тех, кто скачет впереди. С этой точки зрения сотникам и десятникам везет меньше всего. Я это сразу понял и пригнулся к лошадиной шее, прячась за нее. Незащищенными от шальных пуль оставались только руки да ноги, а сам я был полностью прикрыт гривастой шеей и потому уверенно размахивал над головой шашкой, подзадоривая свой десяток, рвущийся в бой.

А вокруг летали пули, неся гибель тем, кого встречали на своем пути. Ухоженные кони то и дело с разбегу "ныряли" на степную землю или, подкошенные на полном скаку, совершали головокружительный кувырок на спину. Или люди, только что полные ярости и огня, вдруг безжизненно повисали в седле с разорванным боком или простреленной головой. Но наши уже тоже разворачивали тачанку, готовые покосить немало вражеских казаков.

Казачья удача: остаться в живых в первом бою

Тут страшная боль пронзила мою правую руку. И едва успел я перехватить шашку, как моя лошадь была убита наповал, и я вместе с трупом кобылы упал под копыта летевшей следом конницы. В бешеном галопе накатилось море всадников, оставляя после себя только раздавленные тела людей. Но я-то не собирался расставаться с жизнью! Пусть я и был ранен, но пока не беспомощен. Я же казак, великолепно знающий конские повадки!

Еще при падении я ловко спрятался под животом кобылы, прекрасно помня, что ни одна лошадь ни за что не наступит на труп другой, а обязательно перепрыгнет. Лишь в этом крылось мое спасение. Из-под навалившегося укрытия мне оставалось только наблюдать, как надо мной проносятся тяжелые тела, взрыхляющие копытами землю вокруг. Еще я видел лица людей, обуянных яростью, заглушавшей страх и инстинкт самосохранения. А меня ждало лечение. Но стоило выздороветь — опять воевать.

И снова, прикрываясь гривастой шеей коня, мчаться в жестоком бою беспощадной войны. А потом с простреленными руками-ногами — обратно в госпиталь. Так повторялось снова и снова. Когда я уже в десятый раз вышел из больницы, Гражданская закончилась. Но я этому радовался недолго.

Ссылка в Комсомольск-на-Амуре

Похоже, сила казачества пугала Владимира Ильича Ленина — этого изверга в человеческом облике, которому понаставили по десятку памятников в каждом крупном городе. А ведь этот самый вождь решил покончить с донским воинством. Особую милость он проявил только непосредственно к Буденному и Ворошилову. Других атаманов, а также всех сотников, расстреляли. Остальных казаков Владимир Ильич отправил в ссылку, не посчитавшись с тем, что именно они воевали за него против когда-то родной царской власти.

По негласному приказу Ленина и Дзержинского донской народ отконвоировали на стройку нового города — Комсомольска-на-Амуре. Пешком через всю Россию до самого Дальнего Востока прошли казаки и принялись за каторжный труд без права выбора и ропота на свалившуюся участь. Среди них был и я.

Пока существовал Советский Союз, прадед Маркел не мог никому рассказать об этом: ни детям, ни внукам, ведь он справедливо опасался расправы за распространение антисоциалистической информации. Ему оставалось только доверить тайну бумаге.

Впрочем, один раз он проговорился. Тогда по телевизору шел патриотический фильм с определенными пропагандистскими идеями, и вдруг на экране показалась стройная колонна рабочих и крестьян, под красными знаменами парадным маршем с песнями шедших строить Комсомольск-на-Амуре.

— Ой, брешут, внучек! — не выдержал Маркел, — Ой, брешут! Я же в этой колонне был!

Действительность шла в разрез с тем, как она преподносилась. Сокрытие фактов, изменение их в угоду идеологии было неоспоримо. Если следовать истине, в фильме должны были показать изнуренных длительным переходом казаков, сопровождаемых вооруженными "пешками коммунистической партии".

Лучший лоцман на Ангаре

Но мое участие в строительстве очень скоро было сведено к осуществлению доставки грузов по воде к будущему красочному городу. Выросшему на Дону и знающему все особенности великой реки, мне не составило труда водить транспорт и по Амуру: лоцман из меня вышел отличный.

Тем временем я женился, появилась на свет дочка Дуняша. А в 1930 году среди спокойных вод бухты Кривой Рог, прямо на корабле, у нас родился сын Вася — потрясающий ребенок. Особенно он отличился в восемь лет, когда чуть не сжег дотла целый пароход. Но то уже было на реке Ангаре. А пока я водил суда на Дальнем Востоке, Дуня всерьез задумалась над тем, чтобы стать врачом. Единственный во всей Сибири медицинский институт находился в городе Иркутске. И мы всей семьей перебрались в Прибайкалье, где я стал лоцманом колесного парохода — последнего на Ангаре. Ведь тогда уже на смену деревянным появились металлические корабли, а те ушли в историю мореходства.

О, не забыть тех дней, когда я ходил на просмоленном колеснике по Байкалу и Ангаре! Широкие лопасти загребали прозрачную воду, и судно под шлейфом черного дыма полным ходом устремлялось вдоль обрывистых берегов.

Тогда я принимал участие в разведке и строительстве одной из веток железной дороги: возил туда геологов, а потом рабочих, провизию для них, рельсы, шпалы, инструмент. Часто приходилось подниматься по порожистым речкам, лавируя среди опасных участков. Впрочем, я, как лучший во всей области лоцман, был единственным, кто мог провести любое судно по сибирским горным рекам. Это знали многие.

Недаром меня вызвали в Москву и подарили карманные часы с цепочкой, на которых было выгравировано: "За исправное содействие в строительстве Кругобайкальской железной дороги, 1937 год".

Даже В.И.Андрулайтис, капитан парохода, часто хвалил меня, приговаривая, что я угадываю рельеф дна рек так же легко, как читаю плакаты.

Секрет капитана и лоцмана

Тогда я принимал участие в разведке и строительстве одной из веток железной дороги: возил туда геологов, а потом рабочих, провизию для них, рельсы, шпалы, инструмент. Часто приходилось подниматься по порожистым речкам, лавируя среди опасных участков. Впрочем, я мог провести любое судно по сибирским горным рекам. Это знали многие.

Недаром меня вызвали в Москву и подарили карманные часы с цепочкой, на которых было выгравировано: "За исправное содействие в строительстве Кругобайкальской железной дороги, 1937 год".

Даже В.И.Андрулайтис, капитан парохода, часто хвалил меня, приговаривая, что я угадываю рельеф дна рек так же легко, как читаю плакаты. Похвала в мой адрес именно от него была самой лестной, ведь Андрулайтис тогда считался лучшим капитаном Прибайкалья. Его профессионализму можно было только позавидовать. Не зря же в молодости он выучился по специальности капитана-наставника. Он гордился своей работой и даже по Иркутску всегда ходил в кителе, аккуратный и нарядный.

Когда мы с ним возили по Ангаре баржи, то могли подцепить их к тяговому кораблю хоть десяток. У других речников была проблема транспортировать даже пять барж, ведь на крутых поворотах реки вся вереница упиралась в берега. Несмотря на все старания, каждая баржа либо кормой, либо носом ударялась о глинистый обрыв, отчего страдали и они сами, и груз.

Но мы с Андрулайтисом вывели закономерность, которая позволяла преодолевать любой изгиб реки. Ведь секрет заключался даже не в скорости передвижения, а в длине тросов, соединяющих цепь барж. Вот оно как! Оказалось, что длина троса и баржи должна быть одинаковой! Проще не бывает! Баржа только соберется клюнуться носом в берег, а трос натягивается и утаскивает ее к середине реки! Но мы к этому пришли не сразу...

Славная у нас была команда! Прекрасно зная свое дело, мы работали без промаха. Лишь раз случился конфуз, да еще какой. Дело в том, что после очередного рейса в Иркутск надо было очищать топку от сгоревшего угля и дров. Сын как раз ходил со мной в качестве юнги, и эта работа была поручена ему. Когда он выкидывал угли за борт — сколько раз так делали, и все было нормально — воспламенилась обшивка парохода. Но судно спасли, вовремя потушив начавшийся пожар, и Андрулайтис сделал все, чтобы замять это происшествие и избавить Васю от наказания суровой советской власти.

Андрулайтис, как и я, в свое время был отправлен в ссылку. А ведь он, тогда балтийский капитан, был в числе тех, кто совершал революцию. Все помнят латышских стрелков, но куда они потом исчезли — не говорит никто...

...В 1937-м я приехал в Москву забрать новейшее по тем временам геологическое оборудование — на БАМ. Иду по коридору, и вдруг из какого-то кабинета выходит сам Буденный, знаменитый атаман, знавших в лицо всех сотников и десятников, когда-либо находившихся в его подчинении. Увидел меня, обрадовался: вместе шашкой махали! Завел в кабинет, расспросил и тут же подарил мне именные часы, прямо при мне выгравировав на серебряном корпусе: "За БАМ, 1937 год. Буденный".

Хитрый трюк с мукой

Когда началась Великая Отечественная война, я и Андрулайтис принялись возить баржи с мукой, уходящей потом на фронт для солдат. Причем на муку мололи даже рыбу, ведь продуктов катастрофически не хватало. Из Байкала сетями вытаскивали все, что только можно, вплоть до бычков и голомянки, и — на мукомольный завод. О, сколько же озеро спасло людей от голода! Но, несмотря на все усилия, нехватка хлеба чувствовалась даже в Иркутске.

И тогда мы с Андрулайтисом приняли решение присвоить часть фронтовой муки для голодающих близких. Все кули были на счету, но мы нашли способ: посадили одну из барж на мель. Прямо у Иркутска, поближе к дому.

Когда баржа на полном ходу врезалась в песчаное дно, часть мешков с мукой свалилась за борт. А ниже по течению сын Васька уже нырял в холодную воду и вытаскивал кули на берег: мука же только снаружи обмокает и становится несъедобной, а внутри по-прежнему сухая и рассыпчатая. Вот какая хитрость!

В итоге дома все были сыты, да только меня с Андрулайтисом — за то, что не уберегли баржу, когда каждая крупица муки на счету — посадили в тюрьму. Но не прошло и недели, как нас выпустили снова на свободу: без опытных речников в экстремальных условиях войны обойтись было нельзя.

Эшелон с американскими катерами

Когда все силы страны бросили под Сталинград, Москва попросила у союзной Америки на Волгу двенадцать новейших скоростных катеров. Когда эти глиссера класса "река-море" были во Владивостоке, встал вопрос о том, кто будет сопровождать их по железной дороге через всю Сибирь и спустит на Волгу, чтобы использовать в обороне Сталинграда. Для выполнения такой задачи нужен был знающий человек. Выбор пал на меня.

Конечно, пока разведывался БАМ, мне приходилось бывать на всех его участках: от Хабаровска до Нижнеангарска, водить суда как по Амуру и Ангаре, так и по Лене и Байкалу. Но замечу, что в 20-е годы основным местом работы был Дальний Восток с редкими командировками в Сибирь, а лишь потом — Прибайкалье с частыми поездками во Владивосток и Москву.

Кстати, моя первая командировка в Нижнеангарск сыграла большую роль в моей жизни. Было лето 1924-го, когда я приехал в этот городок, выстроенный на самом севере Байкала. Я еще молодой, красивый. Фурага, тельняшка — все как полагается... На реку Амур я вернулся уже с женой — дочерью графа Аркадия Алексеевича Орлова, разжалованного и сосланного в Сибирь на поселение в 1905 году.

А во Владивостоке уже набирали команду на американские глиссера. Всех лучших моряков и механиков включили в экипажи. Потом добирали специалистов и в Иркутске. Я тоже был в составе одного из экипажей — механиком.

Погрузив людей и катера во Владивостоке на поезд, мы поехали в Иркутск, где на Куйбышевском заводе на глиссера еще наварили стальные листы, установили башни от танков дополнительно к американским автоматам.

Вскоре эшелон с катерами вышел из Иркутска и полным ходом направился на запад по широким просторам России. Кроме американских канонирских лодок мы еще везли на фронт танки, только что сошедшие с конвейера Куйбышевского завода. И снаряды. По пути мы разбирали запасные ветки Транссиба и тоже везли с собой. Не доезжая десятка километров до Сталинграда, железная дорога закончилась. Танки тут же своим ходом ринулись в бой, а мы стали прокладывать рельсы к Волге, чтобы спустить катера. Ночью всем скопом строили железную дорогу, а днем уезжали подальше в тыл, чтобы фашисты не взорвали нас вместе со всеми катерами.

Но немецкие самолеты сводили на нет наши труды. Не успевали мы прокладывать пути, как те подвергались усиленной бомбардировке. Целый месяц изо дня в день укладывали мы шпалы и устанавливали рельсы и каждый раз находили на их месте щепки и искореженный металл посреди изрытой взрывами земли. Мы понимали, что наша работа за четыре недели даже не сдвинулась с места. Обнадеживало только то, что мы привезли с собой рельсов и шпал с излишком. Иначе нам вообще пришлось бы сидеть сложа руки.

Ночной десант

Еще через полмесяца терпение Сталина закончилось: надо было срочно спускать катера на взбаламученные воды великой русской реки. Для этого Иосиф Виссарионович собрал под Сталинград советские самолеты, чтобы не позволить немецким бомбардировщикам мешать спуску глиссеров. Нашей авиации блестяще удалось удержать преимущество над силами противника в воздухе, и мы без помех быстро проложили пути до Волги. Как только железная дорога была готова, Сталин отозвал самолеты на другие важные участки фронта. А мы должны были успеть спустить на воду катера за одну ночь, до прилета немецких бомбардировщиков.

Когда стало светать, на суше оставалось еще два глиссера, но вот уже стальной корпус плавно соскользнул в воду, в него быстро запрыгнула десантная команда, заработали двигатели, и катер понесся через Волгу в бой. Когда последний глиссер был готов плавно скатиться в реку, на горизонте показались немецкие самолеты. Мы мигом столкнули катер, и я уже ринулся к его борту, чтобы заводить мотор и вперед — против этих фрицев — в бой; но тут неподалеку рванула бомба.

Меня отбросило в сторону, и, теряя сознание, я видел, как последний глиссер идет на врага, правда без механика. "Но мы спустили их!" — радостно подумал я, плавно уходя в небытие.

С контузией и сильными повреждениями руки оказался в полевом госпитале. Там я узнал, что на фронт меня больше не направят и дадут инвалидность. Вернуться на корабль к Андрулайтису можно было только мечтать. Но самым страшным оказалось то, что мне грозили отнять руку, ведь она совсем не двигалась и ничего не чувствовала. Были повреждены нервы и одна из мышц порвана пополам. С этим смириться я так просто не мог и наотрез отказался от ампутации.

— Везите меня в Иркутск, — сказал я, — там у меня дочь врачом работает. Если и она скажет, что необходимо руку отрезать, тогда ладно.

Поездом меня отправили в Иркутск. Дуня меня осмотрела и решила руку спасти. Ей даже пришлось поспорить с другими врачами, но не зря: нервы восстановились, рука заработала. Я даже сети ею вязал потом, а это очень тонкая работа!

Приказ Сталина: "Затопить!"

Когда война закончилась, мне поручили снова привезти катера на ремонт в Иркутск, ведь нужно было снять с них листы брони, танковые башни, залатать и покрасить. Потом я должен был вернуть глиссера американским союзникам. И когда двенадцать красавцев-катеров, блестя на солнце новой краской, став такими родными за долгие месяцы, мирно покачивались у причала Владивостока, я узнал о новом распоряжении Иосифа Сталина. Его приказ был прост: вывести глиссера в нейтральные воды и затопить!!!

А катера уже стали для меня как родные дети... Да и какой моряк добровольно пустит на дно лучшие достижения кораблестроения! Скрепя сердце я открывал кингстоны — это люки в днище корпуса — и со слезами на глазах топил один катер за другим, наблюдая, как их неторопливо заливает вода, и они обреченно уходят на дно. Рядом возвышался эсминец, на палубе которого стояли нквдэшники с автоматами и безучастно следили, чтобы я выполнил приказ вождя. Я тогда не знал, что началась холодная война...

Свою жизнь, вкратце изложенную на бумаге, я доверяю своему внучеку. Внучок, внимательно прочти их, когда вырастешь, бережно сохрани и передай своим детям. Я не хочу, чтобы потомки забывали своих дедов, прадедов, прапрадедов. Ведь это их история тоже. Помни об этом.