Есть у казаковъ такое обыкновенiе: давать прозвище-кличку каждой станице. И такъ это прозвище прочно и крепко приклеивается, что никакими средствами его не отклеишь. Любятъ казаки подтрунить другъ надъ другомъ — глядишь, въ самый неподходящiй моментъ и напомнитъ казакъ собеседнику: «а какъ вашу станицу дразнятъ («дражнютъ»)? Какъ ни открещивается казакъ, какъ ни отпирается, горячо доказывая, что его станица — «самая безпорочная», все равно толку не будетъ: задавшiй коварный вопросъ знаетъ, конечно, про станицу всю подноготную. И станичнику ничего другого не остается, какъ тутъ же взять реваншъ: задать встречный вопросъ зубоскалу: «а твою какъ?»...
Эта, столь обычная въ казачьемъ быту, словесная перестрелка проходитъ обыкновенно въ добродушномъ, веселомъ тоне: тутъ нетъ желанiя обидеть, все делается «любя»... На родине, правда, случалось и иначе (напримеръ, во время майскихъ лагерныхъ сборовъ), особенно в техъ случаяхъ, когда подтруниванiе неосторожно переходило известную границу, когда оно грубо задевало самолюбiе целой станицы, превращалось въ издевательство: тогда дело доходило иногда и до очень серьезнаго.
Каждое прозвище имеетъ свое объясненiе, свою, такъ сказать, исторiю. Многiя изъ этихъ «исторiй» носятъ такой характеръ («неудобосказуемый»), что ихъ будетъ очень трудно изложить въ печати. Нельзя сказать, чтобы объяснения прозвищъ отличались особымъ остроумiемъ или глубиной, но все же мы считаемъ полезнымъ запечатлеть ихъ на страницахъ нашего — семейнаго, такъ сказать — казачьяго журнала, чтобы сохранить ихъ сохранить ихъ для будущаго.
Станичниковъ, которые прочтутъ здесь о своихъ станицахъ, просимъ не обижаться: делаемъ мы это — печатаемъ — «любя», стремясь сохранить везде, где только можно, каждую черточку нашего казачьяго быта. А если, прочитавъ про вашу станицу, соседъ начнетъ зубоскалить — утешьтесь: напечатаемъ потомъ и объ его станице.
Начинаемъ со старшаго брата — Тихаго Дона, разскажемъ и о станицахъ Вольной Кубани и Бурнаго Терека, не забудемъ, и объ остальныхъ казачьихъ Войскахъ. Просимъ только помочь намъ присылкой необходимыхъ сведенiй о всехъ станицахъ — кто о какой знаетъ.
Мы понимаемъ, что о своей станице писать неудобно и на этомъ не настаиваемъ, но почему же не написать о соседней, памятуя, что соседъ все равно напишетъ о вашей станице?
Пока печатаемъ то, что любовно собрано и прислано намъ сотрудникомъ-донцомъ Борисомъ Кундрюцковымъ (у него запасъ большой и не только о Войске Донскомъ), а къ тому времени, когда его списокъ будетъ исчерпанъ, надеемся получить подкрепленiе и отъ вас, нашъ читатель.
1
Станица Нижне-Чирская. «Пегая кобыла».
Было ето годовъ этакъ... Много этакъ годовъ тому назадъ. Жара стояла ужасная, однимъ словомъ — лето. Жили себе казаки не такъ, чтобы здорово, не такъ, чтобъ ужъ очень плохо. Мирно жили. Хлебъ уродился, все было во-время. Тишь и Божья благодать.
Атаманъ станицы Нижне-Чирской былъ степенный человекъ, разумный, каждому начальству угодливый. Выйдетъ вечеркомъ на улицу въ синемъ своемъ чекмене — посмотрить направо, посмотритъ налево. Кому подъ козырекъ возьметъ, кому поклонъ отдастъ. Лычки на емъ жаромъ горели — новыя такiя. Съ каждымъ годомъ все сильнее блещутъ, такая, стало быть, матерiя стоющая.
Посидить атаманъ на лавочке, да и въ курень себе заворачиваетъ. Селъ какъ-то воть онъ и въ этотъ вечерокъ, расправилъ усы, бороду медленно такъ, по важному, собирался уже на небо взглянуть… слышитъ — бежитъ кто-то, отдувается. Добежалъ: дедъ-пономарь. И только хотел что-то важное сообщить — въ это время конный казакъ. Подлетелъ к атаманскому куреню, свалился на полномъ скаку съ коня и къ атаману. Такъ и такъ: завтра архирей будетъ... къ двенадцати часамъ. Едутъ въ коляскахъ, при шести коняхъ и съ провожатыми. Забилось у атамана сердце. Приказалъ пономарю бить въ колоколъ, сзывать всехъ въ Станичное Правленiе.
Загудела медь, пошли казаки изъ куреней. Собрались.
— Атаманы - молодцы. Завтра у насъ будетъ въ станице...
Атаманъ помолчалъ для весу и добавилъ:
— Архирррей.
Станичный писарь пояснилъ и разъяснилъ; —
— Архи-iерей... Его Высоко превосвященство.
Казаки заволновались и порешили всей станицей выйти его встречать. Потомъ угостить Архипастыря постнымъ обедомъ, а при встрече палить въ пушку Кто-то сказалъ, что сазанъ горой пошелъ, но Атаманъ прикрикнулъ на рыбалокъ и трое изъ нихъ смотали смыкалки и обещались на зорьке поймать рыбину.
Утромъ имъ долго несчастливилось и только къ девяти часамъ у одного стало дюбать и онъ, съ подводами и съ помощью другихъ, вытащилъ на берегъ большого осетра. Побежали к сказать Атаману.
— Рыбина вотъ такая-во. Што съ ей делать? Силы и росту аграмаднеющей...
Усмехнулся Атаманъ въ усы...
— Посадить, говоритъ, ее на куканъ и опустить опять въ воду. Сперваначалу покажемъ Архирею ее живымъ, штобъ виделъ какая у насъ животная водится, а ужъ потомъ и на обедъ подадимъ.
А тутъ дозорные руками машутъ, въ кулакъ свистятъ, въ низъ съ колокольни кричатъ. Посадили осетра на куканъ и побежали все на дорогу. Все бы было хорошо, если бы не было у Нижнечирцевъ враговъ. Пока Атаманъ опирался на булаву, а казаки толпились и благословенье принимали, не дремали супостаты: заменили осетра пегой дохлой кобылой, забросили ее въ воду и замели все свои следы — поминай, какъ звали.
А Атаманъ распинается:
— Извольте-де на землюшку сойти, къ борежку пройти, рыбинку, что вамъ на обедъ подадутъ, поглядеть...
Пришли все на берегъ. Приказалъ Атаманъ тащить куканъ... Казаки кругомъ гордо улыбаются, вотъ-де у насъ уловъ — всей Области Донской краса и назиданiе. Ухватились сразу четыре человека — дернули.
Осетеръ ни съ места.
— Зацепился... объясняетъ писарь Архирею. Подбавилось еще народу, опять дернули.
— Зацепился какъ, сказалъ снова писарь, не осетеръ, а акула!
Осерчалъ самъ Атаманъ. Положилъ булаву Нижне-Чирскую на травку, поплевалъ на руки, забилъ на затылокъ папаху — потянулъ...
— Раз-съ... Два-а-а...
У Архирея глаза разгорались:
— Жирная? — спрашиваетъ писаря...
— Такъ што очень жирная…
— Три!!!
И вытащили для Архирейскаго обеда пегую кобылу.
И всегда вотъ такъ: иностаничники подгадятъ (изъ зависти все!), сама же станица — самая безпорочная…
2.
Станица Верхне-Чирская. «Таранка сено поела».
Въ станице Верхне-Чирской былъ лугъ для станичныхъ жеребцовъ. Сено, которое косили казаки, они складывали въ стога. Лугъ этотъ заливало водой, и оттого скирды ставились на высокихъ местахъ. Когда вода сбывала, вокругъ каждаго скирда оставался мокрый кругъ отъ ушедшей воды. Однажды Верхне-чирцы хватились сена, а его нетъ. Станица была строгая. Устроили сходъ. Такъ и такъ, то да се.
— Сена наша пропало, чего быть не должно…
— По причине такой выбрать комисiю… Все честь честью.
— Произвесть дознанiе… Какъ ето такъ: сено было, а сычас его нетъ?
Казаки разгорячились. Выбрали несколько человекъ, что бъ съездили на место происшествiя, разъяснили все обстоятельство. А наказъ дали самый строгiй: все доложить въ точности, какъ и что и почему?
Сено растащили, конечно, проезжiе. А такь какъ они, по-видимому, вовсе не торопились красть, а даже еще и закусывали, то на месте, где сложено было сено, побросали обгрызанныя головки отъ тарани.
Комиссiя долго гуляла по лугу, строила всяческiя предположенiя, и, наконецъ… вернулась.
Ихъ встречаютъ и спрашиваютъ:
— Ну што?
— Да ничего вроде...
— Как ничего…
— Да такъ. Кругомъ мокро, а посередъ тараньи головы валяются... должно тарань сено наше и поела... Подплыла... Известное дело... Голодъ не тетка.
3
Станица Качалинская. «Поддоска»
Собрался изъ Качалинской станицы разъ старый казакъ на хуторъ — родственниковъ проведать. Уселся на возъ, а самъ то и не досмотрелъ, что ребята изъ-подъ оси вытащили поддоску. Разобралъ вожжи, чмокнулъ, махнулъ кнутомъ. Взяли кони дружно. Вывезли на улицу. Захотелось старику передъ Правленiемъ лихостью молодецкой похвальнуться: видитъ — народ толпится около Правленiя. Гикнулъ, гаркнулъ старикъ, ударилъ по конямъ разъ, да другой. Вотъ, думаетъ, орломъ пролечу мимо. И передъ самымъ Правленiемъ ось возьми да и переломись. Загуделъ казакъ с возу. Носомъ въ пыль прямо. Пыхтитъ у человеческихъ ногъ.
— Гляньте, говорятъ, дедъ то съ возу скапустился...
А дедъ пыхтитъ...
— Што ето ты, отецъ, валяишься?
— Поддоска иде?
— Не знаемъ... Да што-жъ ты не встаешь?
— Поддоску вытянули... пыхтитъ дедъ.
— Да шуть, говорять, съ ней...
А дедъ свое затвердилъ: поддоска, да поддоска... Обидно ему, конечно… А другiе станичники домой пришли въ свою станицу и разсказали:
— Дедъ съ ума сошелъ. Раскатился по улице, да передъ Правленiемъ возъ и переломись... Поддоску, говоритъ, кто-то скралъ.
По cю пору въ пыли валяется. Го-орда-й наро-одъ.
4
Станица Пятиизбянская. «Чемоданъ».
Какъ известно, въ станице Пятиизбянской было много казаковъ по старой вере. Старообрядческiе попы преследовались еще со временъ Никона.
Откуда-то разъ узнало начальство, что у пятиизбянцевъ появился старообрядческiй попъ. Наехало следствiе. Что делать? Пока шли розыски, казаки своего попа спрятали въ большой чемоданъ...
— Иде вашъ попъ?
— Такъ што не знаемъ.. Былъ, ето верно, а иде сычасъ — не знаемъ и не ведаемъ...
Покрутились, покрутились прiезжiе. Туда заглянуть — нетъ, сюда — нетъ. Уехали, не солоно хлебавши.
Казаки, радостные, къ чемодану…
— Вылазь, говорятъ, отецъ, на светъ Божiй. Истомился, поди?!
Открыли чемоданъ, а попъ въ немъ задохнулся…
5
Станица Кривянская. «Гей, вы, старики, седлайте каюки: Ракъ морской угналъ табунъ донской».
Погналъ подпасокъ табунъ коней поить. Въ станице, — время было рабочее, — остались только старые казаки. Впереди табуна идетъ жеребецъ-вожакъ. Гривой гордо помахиваетъ, во все стороны посматриваетъ. Уши у него точеныя, такъ и вздрагиваютъ, чуть что. Когда подошли кь воде, опустилъ он голову напиться, а ракъ и ухватись клешней за мягкую верхнюю губу. Мотнулъ жеребецъ головой. Гикнулъ съ перепугу. И конь и ракь въ большомъ страхе оказались. Ракъ еще крепче впился. Была, стало быть, не была: хватилъ жеребецъ со всехъ четырехъ ногъ. Повелъ за собой табунъ вдоль берега. Какъ ветры, помчались кони.
Остался подпасенокъ одинъ. Побежалъ, что было духу, в станицу. Глаза e него дикими стали. Бежитъ и кричитъ, что есть мочи:
— Ей, вы, старики, седлайте каюки: ракъ морской угналъ табунъ донской !!
6
Станица Иловлинская. «Цыганская».
Ждала Иловлинская станица Архирея. Махальные по своимъ местамъ стояли. Духовенство готовилось. Казаки принарядились. Атаманъ приветственное слово придумалъ и важно такъ распорядился:
— Какъ пыль покажется — звонить во все колокола. Казакамъ построиться вотъ тутъ-во, духовенство пройдетъ впередъ. Я стану тут-во, а писарь и мой помощникъ туточки.
Только распорядился, — машутъ махальные, въ кулакъ свистятъ.
— Едетъ, кричатъ, едеть, подъезжаитъ. Колясокъ несколько. Сколько, не видать: потому — пыль...
Стали все по своимъ местамъ. Ждутъ. Тишина наступила, слышно, какъ воробьи чирикаютъ. Солнце во все лопатки нажариваетъ. И вотъ — съ бубенцами, въ разноцветныхъ тряпкахъ, прямо на середину въезжаетъ цыганскiй таборъ. Старый цыгань, видя встречу и слыша колокольный звонъ, шляпу все-таки приподнялъ…
— Что за почетъ? — спрашиваетъ. — И вовсе я его не заслужилъ...
Такъ казаки до того разсерчали, что били цыганъ смертнымъ боемъ и выгнали за станицу. Встретили вроде и хорошо, а проводили Богъ знаетъ какъ.
7
Станица Трехъ-Островянская. «Полстенка»
Базаръ въ техъ местахъ обыкновенно былъ в Качалинской станице и казаки трехостровянцы ездили за семь верстъ, ежели что надо было купить или продать. Сделали разъ въ их станице большую полость и поехалъ дедъ въ Качалинъ ее продавать. Полстенка эта лежала на возу. Казакъ сперва сиделъ на ней, а потомъ, соблазненный знакомцемъ, пошелъ выпить малую толику, да и заговорился. Кто-то на базаре эту полстенку и скралъ. Когда казакъ вернулся и глянулъ на возъ — нетъ полстенки. Онъ къ одному:
— Не видалъ ли ты, милъ-человекъ, полстенки моей?
— Нетъ...
— А ты, сынокъ, полстенки не видалъ ли? Вотъ такая-во. Беловатая...
— Нетъ, дяинька, не видалъ...
— Ста-аничники... закричалъ вдрутъ дедъ: ды какъ-же я въ станицу то свою Трехъ-Островянскую покажусь-то? Ды кто-жа ето подшутилъ то? Пошутилъ, ну дыкъ и отдайтя... Стаа-ни-чникн-и...
Толпа гудела сочувственно, но полстенки такъ и не нашли. Всю дорогу ехалъ и плакался дедъ, а кругомъ казачата-качалинцы бежали и орали во все глотки...
— Подстенка иде? Не видалъ ли ты, милъ-человекъ, полстеночки моей... Уся станица Трехъ-островянская... И кто ее взялъ? Ггосподи, Царица Небесная, заступница Усердная…
8.
Станица Камышовская. «Свинья».
Вотъ Станица Камышовская по части устройства церемонiй разныхъ, пожалуй — первая. Епархiя, какъ известно, у Архирея большая. Едетъ онъ отъ станицы къ станице, и везде ему почетъ и уваженiе, и, что главное, такъ это то, что одна станица передъ другой щеголяетъ, одна передъ другой красуется, — и встречами то, и проводами, и угощенiями, и подношенiями, и чистотой веры Христiанской — Православной.
Станица Камышовская сама по себе, а Марiинская сама по себе. А только долетелъ голубочкомъ слухъ, что в Марiинской станице Архiерей находится, и вотъ-вотъ прибудетъ въ Камышовскую. Суматоха и волненiе начались невероятныя. Прежде всего двухъ конныхъ казаковъ выслали на край станицы:
— Зорко следить!.. Спиртного не пить!.. И чуть что — пулями назадъ, въ станицу.
Сами же Камышовцы собрались встретить Архiрея съ колокольнымъ звономъ, выйти за станицу съ иконами, да с хоругвами со священствомъ въ полномъ облаченiи. А атаманъ станичный насеку взялъ, а почетные старики чекмени поодевали, да чирики дома пооставляли, и чтобъ все казачество, какiе только ни есть, ордена и отличiя понадевало и усы расчесало и чубы горой пустило…
По первому удару колокола чтобы станичный атаманъ принялъ рапортъ: кто боленъ, кто въ отсутствiи, кто пьянъ, а кто и вообще выйти не пожелалъ. (Потомъ мы всехъ этихъ, уклонившихся, себе на усъ намотаемъ), да сталъ бы впереди процессiи, и пошла бы она къ Его Высокопреосвященству стройными и торжественными рядами навстречу. Вотъ, моолъ, какая у насъ Станица Камышовская… Горитъ на солнышке серебромъ и золотомъ, и степенная тебе, и заслуженная, куда ни поверни, и съ какого бока ни зайди.
Ну, а ужъ известно: где благочестiе, тамъ и нечистая сила! Двухъ-то казаковъ, высланныхъ впередъ, попуталъ — видно — чертъ. Ждали они, ждали… Ужъ на седлахъ-то и на одну сторону переваливались, и на другую, и ладонью глаза, ровно крышей, покрывали, — вглядываясь отъ солнца — не видать ничего. Соскучились. Покрутились на дороге, да и свернули къ Акульке Кострюковой, что на краю станицы жила и водкой тайкомъ торговала. Выпили по рюмочке. Вышли поглядеть опять. Соскучились. Зашли к Акульке въ другой разъ…
— Подавай, свистопляска, ешшо по чарке!
А выпивши — решили, что выходить им незачемъ. Что какъ въ станице въ колокола забьютъ — значитъ — кто-нибудь, другой Архiерея заметилъ. Такъ тогда бы они скореича на коней, да и съ докладомъ.
Чарка за чаркрй. Запели песенку:
— По край то было моря синяго,
На усть то было Дона Тихаго…
Поютъ себе. Заиграли другую:
— Отецъ сыну не поверилъ, что на-а свете есть любовь!
— Стой, говоритъ одинъ изъ ихъ, давай глянем глазкомъ на дорогу. Глянули. А по дороге, со стороны Марiинской, пыль столбомъ завивается и въ степь тучей летитъ.
— Ихъ, крикнули, едитъ!
— На коней — и въ станицу. Летятъ и кричатъ:
— Едитъ… Едитъ…
Ухнулъ колоколъ и загудела надъ станицей медь. Повалили казаки. Атаманъ рапортъ принялъ, — пяти человекъ не досчитались… Разобрали хоругвы и иконы, и пошли процессiей. Вышли за станицу… Идутъ десять минутъ, никого не видать, еще идутъ — нетъ никого… Верстъ несколько отмахали. Решили идти до техъ поръ, пока не встретятъ. Пошелъ въ заднихъ рядахъ ропотъ:
— Этакъ мы въ Марiинскую станицу, встречаючи, зайдемъ…
Стали, и решили разобрать, въ чем дело, а казаки — дозорные, когда увидели, что тронулось шествiе, опять къ Акульке завернули: безъ нас де народу много.
Стали все недовольно по всемъ сторонамъ оглядываться. На дороге, по ровной степи, до самой Марiинской станицы, на протяженiи семи верстъ, совершенно было пусто, и только влево, на версту, почти у самаго Дона, пыль, действительно, столбомъ стояла, но тамъ было займище и туда Архирей заехать не могъ. Это — свинопасъ со степи перегонялъ черезъ дорогу полчаса тому назадъ своихъ свиней, чтобы они отъ жары въ грязи, у Дона, повалялись. Видя пыль по дороге, верстахъ въ трехъ, отъ переходящаго стада, казаки-дозорные и приняли свиней за карету архирейскую…
Вернулись все домой. Разошлись по куренямъ. Настроенiе подавленное. Атаманъ въ каталажку пять неявившихся казаковъ засадилъ. А те оправдывались:
— Дыкъ, господинъ атаманъ, дыкъ все одно-жъ никто не приiехалъ!..
— Ты не видалъ, а потому и не разговаривай…
Серчалъ атаманъ.
Архiерей прiехалъ только на другой день. У него сломалась карета, а ехать въ тарантасе-трандулете онъ не схотелъ въ тотъ злополучный день, а потому и задержался у Марiинцевъ.
9.
Станица Каргальская. «Гуси».
Пришла зима. Добралась злодейка до Донской Области. Выпалъ первый глубокiй снегъ. Накрылась имъ степь, все одно, что белымъ одеяломъ, уснула до весны. Снились ей разные сны — о детяхъ ея, зипунныхъ витязяхъ, о дикихъ кочевникахъ; грезила она о славе былой и настоящей, видела исполненiе своихъх заветныхъ грезъ и таила въ себе великiя силы для весны — отряхнуться отъ снеговъ, умыться дождями, осушиться ветрами, украситься ковылем и накормить своихъ сыновей, казаковъ донскихъ.
Каргальская станица бела отъ снега. На Станичном Правленiи — тоже снегъ. Протоптана стежка къ крыльцу и по той-же стежке пришелъ въ Правленiе казакъ — Сидоръ Зиновьевичъ Пономаревъ — сторожъ «Общественныхъ Хлебныхъ Магазиновъ», съ гусыней подъ мышкой.
Вошел Пономаревъ въ Присутствiе и доложилъ Атаману:
— Принесъ, г. Атаманъ, вотъ, гусыню приблудную. Целый месяцъ, окаянная, около магазиновъ околачивается. И чего ей надо, неизвестно, и чья будетъ — тоже… Што прикажете?<
— Что-жъ… Прiйдетъ помощникъ, поговоримъ.. Можетъ, прiйдется продать..: А ты обожди въ «казачьей».
Сидоръ Зиновьевичъ прошелъ в «казачью». А тамъ, конечно, поднялся сейчасъ же смехъ и гоготъ:
— Тю-у, смеются, — гусыню въ «казачью» принесъ…
Чтобы не держать ее на рукахъ (неловко какъ-то, да и гусыня бьется и пакоститъ), пустилъ ее Пономаревъ въ комнату, рядомъ находящуюся съ «казачьей». Отряхнулся и заметилъ, что дверь въ ту комнату не хорошо закрывается и гусыня можетъ выйти, накинулъ висевшiй тутъ же замокъ и замкнулъ ее. Комната, въ которой обосновалась гусыня, носила названiе — «станичная тюгулевка» и какъ разъ, месяцъ тому назадъ, умеръ въ ней одинъ пересыльный арестантъ, и поэтому въ станицу прiехалъ судебный следователь осмотреть помещенiе и сделать актъ, не было ли в чемъ вины Станичнаго Правленiя и въ какомъ виде, вообще, помещенiе содержится.
Следователь оказался требовательнымъ человекомъ. Вошелъ въ Правленiе, сталъ разспрашивать, наводить справки, щуриться и недоверчиво качать головой…
— Врите, молъ, врите! Стараго воробья на мякине не проведешъ, хоть вы и казаки…
Засуетились въ Правленiи, забегали… Забыли все про гусыню, — до нея ли? А атаманъ и помощникъ, так и совсемъ не знали, что она въ тюгулевке сидитъ.
— Могу-ли я осмотреть арестантскую?
— Тюгуль? Арестантскую? Какъ-же… Пожалуйте!
Подошли все къ тюгулевке. Отомкнули ее и сняли тяжелый замокъ… Не успели войти, навстречу ковыляетъ довольная свободой… гусыня…
— По какому праву — закричалъ следователь — вы арестовали гусыню?
Все молчали.
Следователь составилъ протоколъ:
— Станичная тюрьма была заперта. Снявъ замокъ и войдя внутрь, нашелъ тамъ арестованную гусыню. Постановленiя же объ ея аресте отъ Станичного Атамана не было…
Окружной Атаманъ, ознакомившись съ этимъ протоколомъ, приказалъ:
— Арестовать Каргальскаго Станичнаго Атамана за содержанiе въ «Станичной Тюгулевке» гусыни, безъ должнаго постановленiя и безъ объявленiя ей о причинахъ ея ареста, на десять сутокъ при Окружномъ Управленiи. Предупредить, что в будущемъ, если повторится подобный случай, онъ будетъ вынужденъ донести Войсковому Наказному Атаману…
Стали каргальцевъ дразнить «гусыней», а на снегу долго еще виднелись у Станичнаго Правленiя гусиные следы — три пальца съ перепонками. Отсиделъ за нихъ Станичный Атаманъ нежданно, негаданно.
10
Станица Спокойная. «Попъ за лисой гнался и въ норе удавился».
Что можетъ охота изъ человека сделать! Есть, положимъ, разные охотники — меткiе, ловкiе, хитрые и такъ далее, а есть и жадные. Такому, скажемъ, ежели зверь попадется, такъ онъ скорее шею сломитъ, а от дичины не отступится.
Говоритъ молва, что жилъ въ станице Спокойной, на Кубани, попъ. И былъ этотъ попъ страстный охотникъ.
Отслужилъ, скажемъ, въ церкви, благословилъ крестомъ казаковъ, да и к попадье.
— Готовь, мать, чего-нибудь съестного…
Наберетъ въ мешокъ, да и пошелъ за станицу.
Идетъ, присматривается, прислушивается, принюхивается. Однимъ словомъ — охотится. Дрожитъ у него душа отъ напряженiя…
— Господи, шепчетъ, лису бы мне… Лисичку-бы, махонькую…
И говорятъ же люди — нетъ чудесъ! Анъ, что жъ оказалось то? Чудо и приключись! Замела хвостомъ лиса у батюшкиныхъ ногъ, да и шмыгъ въ нору…
Гикнулъ попъ и за ней… Подобралъ полы подрясника. Добежалъ до норы… Опоздалъ! Недолго думая, полезъ попъ въ нору, а лиса темъ временемъ въ другую дыру выскочила. Выскочилъ бы за ней и попъ, только наткнулся онъ в темноте на лисенятъ. Загорелось сердце. Сгребъ ихъ въ охапку, сталъ пятиться назадъ, и застрялъ в норе. Ему бы бросить добычу, такъ нетъ, — жадный былъ охотникъ. Тискался, тискался, пока не задушился.
Другiе охотники, когда къ норе подошли, увидели поповскiе ноги. Отрыли батюшку и разнесли по станицамъ:
— Попъ из Спокойной станицы въ норе удушился…
Ярый охотникъ… Беда-а!
11
Станица Вознесенская. «Уздечкой перепеловъ накидывали».
Въ соседнихъ станицахъ паника, можно сказать. Пропало несколько коней… Что за притча такая? И чужихъ не было, и коней нетъ…
— На сходе надо решить, что делать…
Волновались казаки: можетъ быть, караульныхъ назначить, можетъ въ станицы другiя розыскъ послать…
Только собрался сходъ у Правленiя, начали горячо разговаривать, смотрятъ: бегутъ несколько казаковъ Вознесенцевъ, — бледные, и въ рукахъ у нихъ уздечки мотаются…
— Вы откуда?
— А вонъ та-амъ были!
— Ага… Чего-жъ вы «тамъ» делали?
— А такъ…
— Что это «такъ»?<
— Перепеловъ ловили…
— Чемъ же вы ихъ ловили?
— А уздечками накидывали…
— Вотъ мы васъ накинемъ — озлились казаки — ишь, перепелятники какiе нашлись…
Где это виданно, чтобъ перепела на четырехъ ногахъ ходили, по лошадиному ржали, и уздечка для нихъ надобна бъ была?
12
Станица Засовская. «Козелъ ладанъ поелъ», «Козелъ колокола звонилъ», «Козлы».
Богомольная Засовская станица. Старушки тамъ на все кресты крестятся, всехъ угодниковъ наизусть знаютъ, любятъ въ церковь ходить, когда надо, и когда не надо.
На томъ свете — все зачтется. Казаки — Засовцы — серьезный народъ. Любятъ порядокъ и благочинiе. Молодежь стариковъ слушается, старики Атамана чтутъ. Патрiархальность такая. Къ церковной службе служки за часъ готовятся: ладанъ переберутъ, паникадила начистятъ, воскъ со светиленъ накапавшiй, ножичками соскоблятъ, полъ вымоютъ и побрызгаютъ. Въ церкви — чистота и порядокъ. И начнетъ батюшка службу. Иной казакъ молится, и такъ у него хорошо на душе… Смотришь, и въ душе — чистота и порядокъ. Все было ладно. И къ этой вечерне сошелся народъ. Началась служба. Хватились ладана, а его нетъ. Оставили ладанъ на дворе, а козелъ гулялъ, понюхалъ, да и сталъ жевать, весь то ладанъ и поелъ… Была служба безъ ладана. Но это не такъ еще, чтобы очень… А вотъ тотъ же козелъ сыгралъ совсемъ плохую шутку со своей станицей… Запутался разъ за висящую съ колокольни веревку рогами, и давай звонить…
Побежали все съ разныхъ сторонъ. Кто ведра хватаетъ, кто бешметъ въ торопяхъ натягиваетъ, кто винтовку беретъ. Поднялась паника. А набатъ бьетъ! Добежали до церкви и плюнули отъ злости: стоитъ козелъ, машетъ головой и звонитъ…
— Дили-бомъ, бомъ, бомъ, бомъ…
По козлу и станицу назвали «козлятниками». А ведь все было ладно. Въ чистоте, да въ порядке. И родилась же такая скотина въ Засовской станице. Наверно, чортъ въ козла вселился, чтобы души казачьи смутить и между соседей ославить. Засовцы на козла и глядеть не хотятъ, — ужъ больно тварь эта доехала. Чтобъ ей ни дна, ни покрышки…
13
Станица Зотовская. «Бугаи».
Хотелось было умолчать про свою родную станицу, но редакторъ «Родимого Края» подыскалъ себе человечка, у котораго имеется такой большой запасъ станичныхъ прозвищъ, что, рано или поздно, а все-таки онъ опишетъ и про мою станицу.
Такъ я подумалъ и решилъ: греха нечего таить, «въ мешке шила не утаишь», лучше — опишу самъ.
Въ какомъ году крестилась станица, объ этомъ мне неизвестно, но знаю точно, что было это среди лета и была уже уборка хлеба.
Станица получила уведомленiе о предстоящемъ прiезде Архiерея.
Казаки дальнихъ хуторовъ, бросая свои работы, съезжались въ станицу, — нестолько, чтобы помолиться Богу, сколько посмотреть на такую высокую личность, видеть которую въ то время считалось редкостью и даже счастьемъ.
Наступилъ день приезда.
На краю станицы — съ той стороны, откуда ожидали Владыку, — станичный Атаманъ поставилъ коннаго махальнаго, почетнаго казака станицы, который былъ бы непромахъ.
Заметивъ приближенiе iрхiрея, махальный долженъ былъ немедленно сообщить въ станицу.
Такъ онъ и сделалъ.
Увидя вдали облако седой пыли и услышавъ глухое звяканье бубенцовъ, махальный поворачиваетъ коня и стремглавъ летитъ до церкви, крича, что архiрей едетъ…
Церковь была переполнена молящимися — служили молебенъ о благополучномъ прiезде.
Узнавъ о приближенiи архiерея, священникъ сообщилъ объ этомъ народу и приказалъ разобрать святыни по рукамъ.
Въ церкви поднялась сутолока.
Звонарю было приказано звонить до техъ поръ, пока его не предупредятъ. Разобравъ все хоругви, кресты, иконы и все то, что кому попало въ руки, съ крестнымъ ходомъ, подъ колокольный звонъ, вышли на церковную площадь перед станичнымъ правленiемъ и стали ждать…
И что же увидели?
Вместо тройки и экипажа, изъ-за угла на площадь выскочили полтора-два десятка рогатого скота…
Станичный бугай, на шее котораго навешенъ былъ железный болабонъ, увязался за коровой, а остальная компанiя — рабочiе волы — сопровождали эту свадьбу до самыхъ воротъ хлева.
Гулячая процесciя, подымая по улице облака пыли и звякая железнымъ болабономъ, промчалась съ дикимъ ревомъ мимо ожидавшихъ.
Смущенные, все вернулись въ церковь и разставили иконы по местамъ.
Тяжело вздыхая и со слезами на глазахъ, пришедшiя разошлись, прiезжiя разъехались по домамъ.
Станица понесла къ тому же и убытки: большой колоколъ, весомъ въ 146 пудовъ, отъ сильныхъ и усердныхъ ударовъ звонаря получилъ лопину. Звонарь, некiй Борщевъ (иногороднiй), оглохъ.
Архiерей по какимъ то причинамъ въ этотъ день не прiехалъ, задержавшись въ соседней станице, а узнавъ о происшедшемъ, въ станицу Зотовскую не поехалъ. После было разследованiе.
Какъ ни поплатился тяжело махальный передъ обществомъ за свою оплошность, но ошибка его была непоправима и прозвище «Бугаи» мы, Зотовцы, носимъ и поныне.
14
Станица Упорная. «Мельница» (Мирошники).
Утомился казакъ-мельникъ станицы Упорной хлебъ молоть и решилъ въ первое же воскресенiе дать себе отдыхъ. И день даже себе распределилъ. Утромъ въ церкву схожу. А после еды завалюсь спать, и только вечеромъ пойду къ куму своему, Омельяну Степановичу, почаевать и о делахъ станичныхъ словцомъ перекинуться.
Работалъ онъ до поздней ночи въ субботу, а пока прибрался и зазвонили. А тутъ зевота, а тутъ сонъ глаза закрываетъ, того и гляди на ходу заснешь.
— Гкха… крякнулъ казакъ. Подтянулъ потуже учкуръ, встряхнулъ головой и пошелъ въ церковь.
Пришелъ и сталъ в сторонке. Батюшка въ Упорной хорошо служилъ. На распеве такъ и съ чувствомъ. Певчiе пели тоже ладно. Запутались мысли у мельника и сталъ онъ дремать… Стоитъ и дремлетъ. И видитъ некоторый даже сонъ: будто бы онъ на мельнице помолъ засыпалъ и бежитъ мука мягкая, что твой пухъ, да такая белая, что въ желтизну отдаетъ. Бежитъ будто и бежитъ. Но тутъ зазвонили въ колокола. А мельнику показалось, что звенитъ звонокъ, что на мельнице показываетъ конецъ помола и надо отдавать распоряженiе о насыпке новой партiи зерна, — натужился и на всю церковь громогласно приказалъ:
— С-ыпь… Засыпа-а-ай… Тебе камень не наковывать!!
Конечно, все обалдели…
Батюшка поперхнулся и въ алтарь ушелъ.
15
Станица Упорная (Второй варiантъ) «Герои».
Возвращался полковникъ Салоцкий съ казаками съ лагерного сбора. Шли казаки домой, песни пели.
Былъ хуторъ Салоцкого рядомъ съ Упорной станицей. Проходила какъ разъ межа.
И былъ за что то на нихъ недоволенъ полковникъ.
Едетъ подвипивши. Когда же подъезжали уже, прищурился, и спрашиваетъ:
— Это чья земля?
— Да, упорцев — общественная!
Выкатилъ Салоцкiй глаза, побагровелъ весь…
Увидалъ, что на чужой земле подсолнухи растутъ высокiе, да здоровые, желтыми головами наливными до земли клонятся, выхватилъ шашку…
— Шашки вонъ… Сотня-а… за мной… Въ атт-аку-у лавой, маршъ… маршъ…
И пошелъ рубить подсолнухи.
Налетели за нимъ казаки… Все порубили до чиста.
И прозвали ихъ за то героями.
16
Станица Урупская. «Мя-у… Мя-у… Мя-у…»
Большой трактъ проходитъ черезъ станицу Урупскую. По нему казаки другихъ станицъ провозятъ въ городъ на продажу всяческiе продукты, особенно осенью. На возы наваливаются горы мешковъ, и где-нибудь умостившись сбоку, казакъ-возница погоняетъ медлительныхъ своихъ воловъ, помахиваетъ кнутомъ и подъ палящими лучами солнца, отмахиваясь отъ мухъ, предается той сладкой дреме, которую навеваетъ покачиванiе воза, скрипъ колесъ и мерный шагъ воловъ.
За то не дремлютъ урупцы. Примостившись за тыномъ, у дороги, они привязываютъ къ веревке железную кошку и, довко бросивъ ее, стаскиваютъ чувалы на землю.
На конце станицы казакъ, прозевавшiй мешокъ, замечаетъ пропажу:
— Ты чего сталъ? — спрашиваютъ невинно урупцы.
— Мешок пропалъ, — говоритъ удивленно казакъ.
— Мешок… гм… да разве ты не видалъ?..
— А что?
— Да его-жъ кошка съела…
— Во-о… чешется казакъ… И въ следующiй разъ, встречая урупцевъ, посвященный въ тайну ихъ уловокъ, злобно мяучитъ имъ въ следъ:
— Мя-у, мя-у, мя-у… Чертовы кошатники…
17
Станица Чамлыкская. «Кубышки».
Завернули казаки въ станицу Чамлыкскую перекусить, чемъ Богъ пошлетъ. Заходятъ въ курень къ одной казачке. Баба была ленивая, въ курене все шыворотъ на выворотъ шло. Ни посуды тебе, ни сковородки порядочной…
— Гей, тетка, свари-ка намъ борщу… рассаживаясь на лавкахъ, — попросили казаки.
Казачка заметалась.
— Сейчасъ, сейчасъ…
Пока казаки отдыхали, сварила она борщъ. Поразбудила всехъ и позвала къ столу. Сошлись все. Ложки свои обкусанныя подоставали, хлебъ нарезали — ждутъ…
— Чего же не едите. Ишьте…
Казаки глядятъ кругомъ. Смеется, думаютъ, баба… На столе только кубышка дубовая стоитъ и крышкой расписной закрыта.
Подняла казачка крышку, а оттуда паръ столбомъ.
— Наваристый борщъ… Ишьты на зовьице… А другой посудинки у мине не оказалось…
18
Станица Ахметовская. «Рыболовы».
— Слушайте, станичники… — сказалъ казакъ, подойдя къ рыбалкамъ изъ Ахметовской станицы, ну и чемъ же вы, люди добрые, рыбу ловите? Вентеря да сети, крючки да волокуши. Это вы все бросьте. Ежели хотите крупную рыбу поймать, такъ спустите въ реку борону и волоките по дну за веревку. Вотъ въ ней то, между зубьевъ, самая крупная рыба застрянетъ.
Послушались его рыбалки-казаки. Забросили борону. Волокутъ, потомъ обливаясь. Подошли казаки изъ соседней станицы, а те говорятъ:
— Разойдись, честное казачество, сейчасъ рыбу крупную на берегъ навалимъ.
И передъ пораженными зрителями появидась изъ воды… новый рыболовный струментъ — борона. Труды ахметовцевъ были напрасны — крупная рыба въ борону не пошла.
19
Станица Константиновская. «Лягушекъ треножили».
Нанимала станица объезжачихъ для своихъ покосныхъ луговъ. Имъ, обыкновенно, при разделе покосовъ, прикидывали больше луговой земли или еще чемъ либо трудъ по охране луговъ оплачивали.
На обязанности объезжачихъ было строго следить, чтобы трава не мялась и не портилась скотомъ. Издавна такъ повелось, что казаки, какъ только выводились гусенята или поросились свиньи, переправляли ихъ за Донъ, въ луга, и те гуляли на подножномъ корму до глубокой осени. Такъ-же бывало и со скотомъ.
Нередко, гусей было такъ много, что они, идя стадами, валили траву, а свиньи еще и перерывали землю. Тутъ объезжачiе должны были зорко следить, такъ какъ передъ разделомъ наезжала комиссiя и требовала отчета. Только потомъ уже шелъ разделъ, причемъ кому попадалось помятое место, тому еще прибавляли луговой земли. За водку, иногда, объезжачiе пускали на ночь чей-нибудь табунокъ тайкомъ попастись на лугахъ, но делалось это очень осторожно, такъ какъ имъ за это отъ сбора Станичнаго могло бы сильно нагореть. Въ такихъ случаяхъ трава была и побита и пощипана. И случилось же, какъ на грехъ, въ одинъ изъ такихъ моментовъ, когда попорченная трава еще не отошла и не отросла, прiехать комиссiи. Комиссiя стала объезжать, а объезжачiе стали подчивать прiвхавшихъ водкой. Что ни остановка, то чарка, но все-же заметила комиссiя побитый лугъ.
— Это что-жъ такое?
— Иде?
— А вонъ тамъ... Усе потоптано...
— Иде потоптано? Не видимъ. Трава колыхается... Ишь, што Азовское табе море...
— Да не въ той стороне, а вотъ сюда вотъ... Сюда...
— Ето?
— Да, ето?
Смутились объезжачiе Константиновской станицы. Но одинъ все же нашелся....
— И-и-и, отцы вы наши... Ды иде же ваши глаза то? Аль вы не видите: озерковъ то сколько? Ильменьковъ то? Лужицъ? Не видите ль, што ли, сколько въ той стороне мокроты-то? Въ ей лягушекъ — ть-мма-а. Выбредутъ они на зоре, да лавой, лавой, по травушке то, скокъ, скокъ, скокъ. Там тебе листъ перекусить, тамъ лапой его прижметъ…
Убедилъ…
Прiехала комиссiя въ станицу. Доложила Сходу. Сходъ постановилъ:
— Лягушки жить, воопче, могуть. Но ежели прогуляться захотятъ, или ешшо што — хватать и путы одевать, штобъ они стреноженныя отъ своихъ болотъ далеко ускакать не могли.
19
Станица Кумшацкая. «Цыгане».
Станица Кумшацкая по примеру Иловлинской станицы прозывается Цыганской. Они то-же вместо архiерея встретили, вкатившiя подъ колокольный звонъ, телеги цыганъ, но растроганный цыганъ въ этой станице не только снялъ дырявый цилиндръ и стоя поблагодарилъ Атамана, духовенство и все Кумшацкое славное Казачество, но и пожаловалъ ихъ:
— Премного, судари вы мои, я вамъ благодаренъ…
Казаки же стояли ровно мертвые отъ такого сраму.
— А за ваши хлопоты и безпокойства даю я вамъ ведро… изъ-подъ водки.
И выбросилъ имъ, съеденный ржавчиной старый престарый казанъ. За это цыганъ и побили смертнымъ боемъ казаки.
20
Станица Голубинская. «Капуста».
Ехалъ казакъ со службы. На радостяхъ, что скоро дома будетъ, и сынишку къ груди богатырской прижметъ, и жену молодую обниметъ, и тыны поправитъ, хозяйство подновитъ, — накупилъ онъ разнаго гостинцу. И жене, и сыну, и всемъ, кто дорогъ былъ его казачьему сердцу.
— Вотъ — думаетъ — порадую домашнихъ…
Для жены же купилъ новые ботинки. Что это были за ботинки?! Форсу в нихъ — бездна! Блестятъ, какъ жаръ. Нажмешь — скрипятъ. А ежели на ноги надеть — рыпу не оберешься…
— Вотъ, ето ботинки, такъ ботинки… радовался казакъ. Ведъ, ето, какъ она, моя то, пройдетъ — усехъ въ жаръ броситъ. И старыхъ, и молодыхъ… А ужъ про бабье говорить не приходится: ежели отъ зависти не подавятся, такъ мужей поедомъ съедятъ… И што за ботинки! Хоть на столъ станови…
Уложилъ ихъ въ сумы и едетъ домой. Едетъ и песенку себе курлычитъ. Потомъ улыбнется и начнетъ чего-то подмигивать, да плечомъ поводитъ. Усы закрутилъ и папаха у него святымъ духомъ держится — чисто приклеенная. На самомъ — что ни на есть — затылке…
Случилось служивому проезжать станицу Голубинскую ивъ той станице заночевать. Остановился онъ въ одномъ курене. Сталъ раскладаться, — видитъ: молодайка по купеню ходитъ — вертится, боками поводитъ и глазишшами своими черными стреляетъ во все стороны. Сама изъ себя пригожая, да красивая такая. Косы у ей черныя, что ворона крыло, брови густыя, а ужъ губы-то, губы — кровь… Того и гляди, лопнутъ: нежныя такiя, кожица на нихъ тонкая, что папиросная бумага.
Искусился казакъ. Помутилось у него въ голове.
Досталъ онъ ботинки, сталъ ихъ въ поднятой руке поворачивать.
— Ихъ — говоритъ — вотъ ботиночки! Жане везу… Вотъ ето такъ ботиночки…
А самъ коситъ взглядомъ на молодуху.
У той духъ занялся, какъ увидала она обновочку.
Стала — ровно пришитая, глазъ не сводитъ.
А казакъ, шельма, надавитъ ботинки, а те: ри-ипъ!
Досталъ этотъ рипъ до женскаго сердца, ухватился за него и никуды не отпускаетъ…
Моргнулъ ей казакъ, а она только голову наклонила…
Пошелъ казакъ на дворъ… Передъ ночкой воздухомъ подышать… Кровь у него молодецкая бурлитъ, наружу просится, въ сердце толкается…
Перелезъ черезъ тынъ и сталъ раздумывать:
— А что же я жене то привезу?..
И решилъ этихъ ботинокъ ни подъ какую цену не отдавать, а надуть какъ-нибудь молодуху…
Сорвалъ у ней на огороде два качана капусты, завернулъ въ платокъ и вернулся въ курень. Положилъ ихъ подъ подушку. А когда пришла ночька, а съ ночькой, таясь, пробралась къ казаку казачка — провели они сладкое время…
— А ботиночки иде? — спрашиваетъ она.
— Ды у тебе жъ въ головахъ… отвечаетъ казакъ.
Нажметъ казачка затылкомъ подушку, а капуста под ней: ри-ипъ!
— Рипи — рипи, — приговариваетъ бабочка — сегодня въ головахъ, а завтра будешь на ногахъ рипеть…
Поутру уехалъ казакъ дальше въ путь-дороженьку.
Схватилась его казачка Голубинской станицы, а казака и следъ простылъ. Подняла подушку: узелокъ… азвязала она узелокъ, а въ немъ — два кочана капусты.
И заплакала она горько, горько…
Да что-жъ? Бабьи слезы — все одно, что вода.
21
Станица Суворовская (Кобылянская). «Пегая Кобыла».
Суворовскую станицу дразнятъ такъ же, какъ и Нижне-Чирскую. Разница между ними та, что въ Суворовской, вместо осетра, вытащили изъ Дона пегую кобылу не для архiерея, а для Наказнаго Атамана. Наказный такъ разозлился на станицу Суворовскую, что тутъ же, на берегу Дона, раскричался, расплевался и приказалъ:
— Впредь станице именоваться Кобылянской…
И только в последнее уже время станица Кобылянская приняла старое свое названiе — Суворовская.
22
Станица Курганная. «Трубка».
Въ станице Курганной Персiей пахнетъ.
Много казаковъ были когда то женаты на персiянкахъ.
Говорятъ, въ ихъ рядахъ были даже и некоторые мужчины — выходцы изъ Персiи.
Такъ ужъ повелося: если закурили, такъ закурили — трубки.
Курить изъ трубокъ стало обычаемъ въ станице.
Где бы ни собрались — обсудить бы что или просто побеседовать — сейчасъ же трубки вытаскиваютъ и, глядишь, задымили уже.
Чаще всего велись разговоры по праздникамъ въ церковной ограде. Ждутъ ли начала службы, или ея конца, чтобы крестъ поцеловать — стоятъ или прогуливаются, знай себе разговоры ведутъ и изъ люлекъ дымъ пускаютъ. Ну, а если надо въ церковь заходить, сейчасъ трубки о фундаментъ выбьютъ и въ Божiй храмъ пошли.
Отъ этого выколачиванiя фундаментъ такъ обтерся и оббился, что и случилось большое несчастье…
Услыхали, однажды, те, кто не пошелъ къ обедне въ одно изъ воскресенiй, грохотъ, трескъ и громовой шумъ, вышли изъ куреней на улицу, спрашиваютъ:
— Въ чемъ дело?
— Что случилось?
Бежитъ казаченокъ..
— Что за шумъ?
— Беда-а… Трубки казаки выколачивали, хвундаментъ разсыпался и церква рухнула… Отъ попа одинъ чувякъ только и виднеется изъ подъ обломковъ.
Разинули все рты, а ругать то и некого. Каждый въ этомъ за собой вину чувствовалъ…
23
Станица Попутная. «Огурцы».
Захватили казаки девку въ кукурузе.
Сидитъ она на корточкахъ и нехорошимъ деломъ занимается.
Подкрались къ ней…
— Ты что делаешь? а?
Вскочила она испуганно, засунула грязный огурецъ въ ротъ..
— Я? Я ни-еечего, ничего… огурцы вотъ емъ. Ннарвала…
— Въ кукурузе огурцы не растутъ, разсмеялись казаки, — а вотъ, погоди, мы отцу то скажемъ, что тутъ одна спрятавшись делаешь-то, онъ тебя вспоритъ, какъ следуетъ.
24
Станица Безскорбная. «Ишаки».
Въ одномъ изъ Кубанскихъ казачьихъ полковъ были казаки Безскорбинской станицы.
Отличились они темъ, что обладали завиднымъ аппетитомъ, и потому всегда съ нетерпенiемъ ожидали сигнала на обедъ или на чай…
Сидятъ вотъ такъ то разъ въ казарме, а оселъ по соседству и закричи…
Всталъ одинъ.
— Кажись, сигналъ былъ…
Все остальные прислушались…
— Да, быдто что то было… поддержалъ другой.
Дневальный, тоже безскорбинецъ, выпрямился во весь свой богатырскiй ростъ и завопилъ:
— За-а ча-аемъ…
Побежали на кухню съ баками, а на кухне удивляются — никто не приходилъ, а безскорбинцы уже здесь…
— Сигналъ былъ…
— Да не было сигнала…
— Какъ не было? Мы все его слыхали…
Въ это время закричалъ оселъ во второй разъ…
Казаки переглянулись…
— Такъ это не труба… — покатились со смеху кашевары и другiе присутствовавшiе казаки — до сигнала еще далеко.
Подъ общий хохотъ безскорбинцы пошли въ сотню.
Съ техъ поръ, какъ закричитъ ишакъ — вскакиваютъ казаки-насмешники, иностаничники, и ревутъ во все глотки:
— Безскорбинцы-ы… за ча-аа-емъ…
Или: — Ра-аавненiе направо-о… Шефъ стоитъ… (это въ строю-то).
Рады случаю поиздеваться…
25
Станица Лабинская. «Требуха».
Ярмарка… Навезутъ на нее — бывало — всякой всячины. Возовъ — не пройти… тутъ и матерiя, тутъ и продукты, тутъ и разный скотъ, и кони, и коровы, и быки, и овцы…
Чтобы дороже продать, многiе ловчились… Такъ, напримеръ, простую корову выдавали за стельную, известнымъ варварскимъ способомъ — набиванiем, другiе — наоборотъ — хотели дешевле купить и — торгъ, шедшiй на месте ярмарки, разыгрывался — бывало — все больше и больше…
Шумели, кричали, хлопали по рукамъ. После — шли выпить или тутъ же выпивали на месте продажи. Много горячились и ругались, не стесняясь отвести душеньку.
Бойни работали то-же во всю. Бился скотъ на мясо. Остатки — требуху и внутренности — выбрасывали прямо въ Лабу. И, отойдя отъ бойни, можно было видеть:
Стоитъ на берегу целый рядъ лабинцевъ-рыбалокъ.
Только они не рыбу ловили, а крючками и шестами старались зацепить проплывающую требуху.
Потомъ они ее варили и ели…
За этотъ то требухоловный спортъ дразнятъ лабинцевъ — требухою.
Ярмарка шла всемъ на пользу…
26
Станица Константиновская. «Ракожары».
Церковь въ этой станице совсемъ зря стояла…
Такъ что можно прямо сказать: изъ-за баловства.
Раковъ любить печеныхъ можно, ну а вотъ церковь тутъ, хоть и деревянная, хоть и не важнецкая, а причемъ?
Наловили казаки раковъ, стали ихъ печь недалеко отъ церкви, огонь по сухой травке побежалъ… запылала церковь…
Отъ раковъ наедку мало, а если принять во вниманiе стоимость сгоревшей церкви, такъ и того — совсемъ одинъ убытокъ получается…
26
Станица Владимирская. «Сова».
Лихой былъ священникъ въ станице Владимирской…
Охотникъ.
Выпить любилъ… Песни поиграть…
А когда придется, такъ и лезгинку поплясать, — такъ, конечно, чтобы никто этого не виделъ…
Характеръ имелъ увлекающiйся и непостоянный.
Мыслей у него въ голове бывало — целый ворохъ. Какъ былъ земнымъ человекомъ, такъ — хоть и рукоположили его въ духовный санъ, — такъ имъ и остался.
Съ привычками своими никакъ не могъ разстаться…
Привычка то, говорятъ, вторая натура..
А привыкъ онъ къ воле, къ простору, къ движенiямъ…
Оно, конечно, рыбу ловить, охотиться, въ цель стрелять, джигитовать, камнями швыряться, въ запуски бегать — занимательное занятiе…
Иной голышемъ по воде шесть или восемь круговъ выбилъ — и доволенъ…
А ежели десять насчиталъ, пока камень по воде прыгалъ — такъ и совсемъ радъ…
Какъ кто…
А тутъ пришлось со святостью по степи въ ризе шествовать и кадиломъ махать, идти впереди крестнаго хода.
Ветерокъ волосы шевелитъ, солнышко пригреваетъ, небеса чистые, чистые… Певчiе поютъ… И задумался попъ, дышитъ полной грудью…
Просторъ… благодать… Забылся онъ… И, какъ разсказываетъ очевидецъ, вылетела впереди его сова…
Увиделъ ее попъ..
— Нагнуться — думаетъ — улетитъ, проклятая, не успеешь камнемъ попасть въ нее…
Почувствовалъ, что у него есть въ руке что-то тяжелое, и пустилъ сове въ следъ…
Глядятъ все и что же видятъ? летитъ за совой серебряный крестъ…
Очень тутъ весь Крестный Ходъ на попа обиделся.
— Совы ради крестъ забросилъ…
Когда искали, — даже невероятно, — не нашли…
И пошла после этого случая слава про Владимировскую станицу.
27
Станица Гниловская. «Попа въ вентерь поймали».
Отцы духовные частенько играютъ видную роль въ прозвищахъ станицъ.
Къ примеру взять станицу Гниловскую. Въ ней — целая исторiя съ попомъ случилась. Исторiя эта — и грустная и веселая, въ одно и то же время…
Виной ей — женщина… Женщина — жалмерка.
И главное, да, главное — красивая баба такая.
У ней — длинные волосы, светлые глаза, большiя ресницы и… чуть-чуть приметные для внимательного взгляда — усики… Пухъ такой, надъ верхней губой розовой.
Ну, какъ тутъ устоять, если жалмерка она, да еще и съ усами?
Никакъ, то есть, не устоять. Попу, особенно, трудно.
Потому онъ — попъ… Судьба у него такая.
Скажутъ: у попа — попадья…
Ну, что жъ изъ этого? Попадья попадьей и останется…
Ведь ее, можетъ, попъ жалеетъ… а можетъ, его усы съ правильного пути сбили… Можетъ, если бы ихъ не приделали — ничего бы и не было?
Ведь на исповеди — глазъ отъ нихъ, бесовскихъ, не оторвать нму… А подъ усами — губы, тоже пухъ… Куда же тутъ поповскимъ глазамъ деваться? Некуда. Ни выше, ни ниже… А смотреть, станичники, надо?
Надо, — то-то вотъ и оно.
И потерялъ попъ голову. Начисто потерялъ. Вместе съ своею черной бородой. Да въ такомъ деле — какъ ее не потерять? Загляделся разъ, другой, она ему подмигнула левымъ глазомъ — скатилась у оппа съ плечъ голова и… какъ въ землю провалилась — затерялась, что иголка въ сене.
Пропалъ попъ.
Ночку у ней, да, черезъ день, еще одну, потомъ еще и еще — такъ и пошло, какъ по писанному. Ужъ о постахъ то онъ и думать позабылъ.
Да и какiе тутъ посты, посудите сами…
До постовъ ли? Разгулялась поповская кровь…
Не даромъ у насъ въ Донской Области Поповыхъ — тьма и одинъ человекъ.
Прокрадется черезъ садъ и въ домъ къ ней шмыгъ, — только его и видели.
Но нетъ ничего тайнаго, что бы не стало явнымъ.
Проведали объ этомъ родственники мужа и заговорила тутъ семейная гордость.
— Што-жъ ето? Ето-жъ, безобразiе одно?! — возмущались два старшiе брата:
— Семка служитъ, а жена съ попомъ веселится…
И стали они на попа охотиться. Только попъ хитрый былъ: ухватить ео никакъ не удается. Известно — ночи темныя, попъ въ темной одеже хоронится — его отъ куста, скажемъ, и не отличить…
Не попъ, а хамелеонъ.
Прямо чертъ его знаетъ, что за ловкость.
Бились браты, бились и догадались. Поставили въ саду на жорожке большой вентерь, что въ Дону ставится. Когда попъ былъ у своей любушки, зашли съ другой стороны куреня и давай въ окна громко стучаться — пугать попа.
— Э-ей, — кричатъ, — отвори-ка… Дело важное есть… Это мы — Ивановы браты…
Схватился тутъ попъ, услышавъ такiя слова, сгребъ, что подъ руку попало, и кинулся вонъ… Въ темноте забежалъ въ вентерь и назадъ ходу ему не оказалось.
Пропалъ попъ…
Вся станица глядеть на него сбежалась…
Сиделъ онъ въ вентере, словно зверь за решеткой въ зверюшнике.
И смехъ и горе…
Потомъ при всемъ народе сталъ каяться:
— Простите меня, православные, а вамъ Богъ проститъ… Погибъ я, погибъ… Погибъ за даромъ… за усы… Бесъ, онъ знаетъ, на какую приманку кого поймать…
28
Станица Ольгинская. «Гур-гур-гур-гур…»
Первый вариантъ.
Въ техъ местахъ была выстроена дамба въ семь верстъ длиною и вела до Аксайской станицы. Въ дамбе было семь мостовъ. Во время розлива вода проходила въ нихъ, но не о дамбе и не о мостахъ речь.
Дело въ томъ, что за дамбой следили по наряду табунщики и те изъ казаковъ, которые не шли на службу. Они и жили около дамбы въ будке.
Съ этой дамбой было много хлопотъ: то нужно было поправлять ее, то мести.
Но работа… увлекательная, на семь верстъ… Зайлешь съ веникомъ — подъ дамбу спать укладывайся… Увлекательно…
Ей даже Атаманъ Окружной интересовался.
Не работой, конечно, а дамбой… Въ его представленiи дамба была вроде некотораго стратегическаго пункта… Ничего не поделаешь — человекъ военный… И все у него подъ этимъ угломъ разсматривается.
Дамба — важный пунктъ, сторожа — боевой отрядъ…
Решилъ онъ имъ устроить смотръ.
Послалъ приказъ.
И выстроилась въ назначенный день и часъ сборная команда.
Веники попрятали, животы учкурами подтянули и, такъ похоже, выровнялись слегка…
— Смиррр-но…
Скомандовалъ старшiй: рав-ненiе на… средину-у…
Атаманъ изъ коляски бросилъ соколиный взоръ на позицiю и на выстроившихся.
— Здорово, станичники…
Набрали те духу, чтобы вразъ всемъ ответить, не промахнуться какъ нибудь, а сзади къ строю въ это время подошла стая индюковъ.
Прислушалась глупая птица, подняла голову, надула кадыки и вместо ольгинцев ответила хоромъ:
— Гур—гур—гур—гур!!!
После такого приветствiя, посмотрелъ Атаманъ внимательно на казаковъ, махнулъ рукой на стратегическiй пунктъ и уехалъ поскорее домой…
Второй варiантъ. «Каркадилъ» общественнаго бугая утащилъ…»
Кроме дамбы, въ Ольгинской станице была еще одна достопримечательность — Грушевой курганъ.
Стоялъ онъ на окраине станицы, а неподалеку отъ него были общественныя конюшни и кирпичный заводъ.
Для конюшенъ степь дарила травы свои, для завода — курганъ землей своей отдувался… Треть почти его на кирпичи срыли.
Заканчивалось, можно сказать, вековое существованiе… И весь онъ былъ в норахъ, весь въ ямахъ, весь обезображенъ такъ, что, казалось, будто оспой разъ двадцать болелъ.
Одна нора в немъ была особенно большая, на подобiе длинной пещеры.
Этой пещерой казачки детей своихъ пугали, и не такъ пещерой, какъ несуществующимъ на самомъ деле крокодиломъ, который, будто бы, въ ней жилъ
— Не реви, Нюнька… Во-о, табе каркадилъ слопаитъ… Ш-ш-ш… Гляди — съисть…
Итакъ, въ пещере жилъ мифическiй крокодилъ, при конюшне — табунщики:
Гаврилъ Шевцовъ,
Мосей Чумаковъ,
Филиппъ Шарликовъ,
Василiй Дудниковъ,
Петръ Беляевъ…
А въ станице правилъ станичный Атаманъ — Иванъ Макарьевич Литвешковъ…
Табунщики следили за войсковыми жеребцами и станичными общественными бугаями… Следили, следили, а когда надоело имъ, — какъ говорится, работа зубы показала, — продали они съ горя бугая, чтобы повеселиться…
Не большого и не маленького — такъ, средняго…
И не такъ, чтобы много денегъ за него выручили — малость самая, но… къ дознанiю то не приготовились… А оно, что громъ, надъ головой загудело…
Попали, какъ куры в щи…
— Где вамъ, господа хорошiе, бугай?
— Не знаемъ…
— Продали, сукины сыны?
— Што-ты, отецъ, какъ можно… Да рази мы… общественный, можно сказать…
— Хорошо, но где же тогда онъ? Куда делся?
Одному изъ виновниковъ пришла въ голову блестящая мысль…
— Пасся, енъ, бугай, пасся… Травку грызъ, грызъ… Подошел къ Грушевому кургану, хвостикомъ помахиваетъ, какъ ни въ чем не бывало… А тутъ ему навстречу — каркадилъ… Зубы оскалилъ, пасть развернулъ во всю ширину.
— А-а, кричитъ: — такъ твою бугаиную и перетакъ, дыкъ ты мою траву лопать? Што-:] я есть буду, а?
Схватилъ бугая за морду и потащилъ въ свою дыру…
Тамъ онъ его и съелъ, господинъ следователь…
Дознанiе было у кургана… Следователь — человекъ безпокойный (нервы) — глянулъ на темную дыру въ кургане, сгребъ поскорей бумаги и… кинулся бежать…
Вотъ, что значитъ смекнуть въ тяжелую минуту…
29
Станица Кременская. «Мусать».
Люблю Кременскую станицу… Пришлось о ней словцо сказать. Песни они играютъ хорошо. По песенникамъ — первая на Дону станица и хоть соревнуется съ ней Есауловская, да далеко ей еще до кременцовъ… Куда-а?!
На хуторе Фролове — одна жизнь, отъехали отъ него въ Кременскую станицу — другая…
Тамъ провели железную дорогу, прибили вывеску — станцiя Арчада — засорили рабочими и всякимъ инымъ пришлымъ людомъ, а здесь — витаетъ еще казачья стародревняя жизнь… Чемъ сильней теснятъ — темъ глубже забивается она… Лишь песня все шире и шире льется — раздольна и… вольна. Поетъ Кременская станица. Не страшны ей ни фабрики, ни заводы, не надобны ни обычаи новые, ни новинки рыночныя — крепки казаки заветами и обрядами старыми. Ежели закуривать, такъ не спичкой вонючей, серной, чорта тешить, а досталъ мусатъ, о кремень побилъ, получилъ искорку, раздулъ ее въ тряпочке, — глядишь — закурилъ… Съ достоинствомъ, медленно… И уменье нужно и сила нужна… Кто не умеетъ — день будетъ о кремень тесать — папироску смусолитъ всю и съ горя съестъ, а огня не дождется…
Знающiй же — разъ ударилъ:
— Извольте огонечку…
Въ темноте летняго вечерка кто-нибудь кашлянетъ и песню затянетъ:
— Запи-са-али казака во службицу…
И потекла песня до конца… Заметьте, до конца… Не то, что некоторые — три куплета пропелъ, да, глядишь, и ротъ прикрылъ. Это не песня, а пол-песня… Даже и не пол-песня, а такъ — шматокъ песня… Насмешка одна. Лучше ее и не зачинать вовсе…
Кончили, другой начинатъ…
— Я по линiи гулялъ, по Кавказу щеголялъ…
А потомъ нежная песенка:
— Трава, моя, травушка…
Трава зеленая…
Поютъ и курятъ. Тамъ кресало засветитъ, тамъ кресало, тамъ. Сыпятъ кремни снопы искръ…
И вотъ проезжаютъ иностаничники степью — не заблудятся — маякомъ светитъ Кременская станица… Светло въ ней, какъ днемъ. Вздыхаютъ соседи…
— Ну и кременцы… Ночь у нихъ ото дня не отличишь… Собственное електричество… Не жалеютъ певуны ни ушей, ни кремней…
А дразнить боятся. Потому кременцы скажутъ:
— Мусатъ… (железка, что искры выбивать), а онъ:
— А не хотится вамъ что-нибудь пососать?
Слова нетъ — что здорово, то здорово…
30
Станица Тишанская Хопёрского округа «Сова».
Предание объясняет происхождение прозвища так, станичные охотники весь день пробродили в поисках дичи, так ничего не подстрелив, к вечеру увидели дупло в огромном дереве оттуда светились глаза совы. Тут стали станичники соревноватся в меткости. Расстреляв все патроны казаки так и несмогли попасть в хитрую сову и горе-охотники ни с чем вернулись в станицу. Отсюда и появилась обидная кличка «Сова».
31
ст. Старотитаровская
Как-то раз титаровцы ждали в гости атамана. Приготовились, собрались на площади. Хлопцы влезли на деревья, высматривают. Через какое-то время кричат:
- Га! Едут, едут!
Зазвонили в колокола. А то ехал цыган. Он обрадовался, что-его так встречают, встал на подводе и говорит:
- Титарвцi, та щей га! Дарю вам рябую кобылу, да еще и нанку на штаны!
Титаровцев все дразнят « ТитарвцI та щей га!», потому что как они раскроют рот, первое, что у них вылетает, - это протяжное «га!».
32
ст. Ахтанизовская
Однажды ночью в этой станице какой-то бык-приблуда запутался в верёвках к церковным колоколам. Колокола звонили полночи так, что вся станица сбежалась, думая, что начался пожар.
Поэтому ахтанизовцев соседи (жители станицы Старотитаровской и посёлка Пересыпь) дразнят звонарями, хотя давно уже нет ни тех колоколов, ни величественной каменной церкви св. Бориса и Глеба (разрушена в 1934 году).
Сами же ахтанизовцы рассказывают свою легенду. Когда запорожские казаки, прибыв на Тамань, впервые поднялись на гору Цымбалы и увидели простиравшиеся далеко внизу широкий лиман и низменность, воскликнули:
- Ох, та й низ!
Поэтому и станицу, основанную вскоре на берегу этого лимана, назвали Ахтанизовской.
Учёные же считают, что название происходит от тюрского Ак-Тенгиз («Белое Озеро») – так татары называли Ахтанизовский лиман, на берегу которого расположена станица.
33
ст. Тамань
Таманцы – это «колотушники». Они стояли на берегу Керченского пролива, ждали, когда подойдёт парход из Керчи, с корабля им кричали:
- Гей, колотушники, ловите! – и бросали туго сплетённую верёвками гирьку, которая была привязана толстому причальному канату парохода.
Гирька эта была похожа на деревянные колотушки, которыми выбивали из подсолнухов семечки, чтобы давить из них масло, поэтому и её тоже называли колотушкой.
Таманцы её ловили, за верёвку тянули канат и привязывали его конец на берегу. Чтобы поймать колотушку,собиралась очередь, ведь за швартовку парохода давали пятак.
Кстати, в эпизоде с причаливанием теплохода «Скрябин», производившего тираж выигрышного займа в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, эта процедура описана так: «На пароходе стали просыпаться. На пристань… полетела гирька со шпагатом. На этой леске пристанские притащили к себе толстый конец причального каната». Так что видим, такая гирька была отличительным признаком многих причалов в России.
34
ст. Вышестеблиевская
Стеблиевцы, как и все черноморские казаки, раньше строили хаты из самана, а покрывали их стрехами из камыша, в изобилии произроставшего на берегах окрестных лиманов.
Под такими стрехами селились воробьи (горобцi, как говорили казаки). Соседям из Старотитаровской казалось, что в Вышестеблиевской таких хат особенно много, и они, приехав в станицу, подходили к хатам, брали палку и били ею по стрехе, а оттуда – тучами воробьи! Титаровцы смеялись, приговаривая:
- От так горобцi оцi стеблiiвцi!
35
пос. За Родину
От посёлка Пересыпь к Азовскому морю неподалёку от гирла (устья) Ахтанизовского лимана простирается Синяя Балка – урочище, в котором расположен облюбованный туристами грязевой вулкан (на Тамани их довольно много; в народе их всех называют блюваками). В 1947 году из дельты Дуная (Румыния) сюда переселились староверы, основав сдесь посёлок За Родину. Само название «липоване» местные староверы привезли с собой из Румынии. Существует несколько гипотез о происхождении этого слова: от липовых рощ, в которых селились староверы, от села Липова на Буковине (современная Черновицкая область Украины, куда они бежали от преследований.
Жители окрестных станиц называют посёлок За Родину румынским, а его жителей – румынами, хотя те, будучи потомками казаков-некрасовцев, являются этническими русскими. А казаки станицы Ахтанизовской так объясняют происхождение названия липоване: «Липовае – от «липовые Вани», то есть «ненастоящие русские».
На Кубани до сих пор бытуют прозвища, которыми раньше казаки «одаривали» иногородних, то есть людей крестьянского сословия (нагороднi, городовики, гамсели, гомели, мужики). Для иногородних женщин прозвища были другие: хуторська Гапка, Гаврошка. У горожан и менее состоятельных слоёв населения, в свою очередь, были прозвища, которыми они называли более зажиточных казаков и крестьян: кугути, куркулi. Интересно, что первоначальное значение слова «кугут» в польском и украинском языках – «петух», но сначала ХХ века у него появилось иное значение – «провинциал», а позже ещё и прижимистый крестьянин».
