Ревностна православная казачья душа к церкви Божьей. Кому не отрадно побывать «у обедни» в праздничный день! В Великий Пост в каждом станичном курене полно приехавших с хуторов говельщиков. Во всякой казачьей семье все по очереди, стар и млад, молятся неделю.

Трудна и опасна переправа через Дон по рыхлеющему льду в эту пору весенней «росторопи», небезопасна она и по разливу на пароме. Случается, что и тонут, забив плоскодон до отказа, не взирая на волнующегося кормщика с его тревожными предосторожностями о возможном несчастьи.

Отдаленные меркуловпы, ежегодно весной отрезанные от храма, собираются у себя церковь строить. А на Базках, против станицы, она уже высится на горке, почти закончена и, далеко видная, белеет, «как просвирочка». Воздвигают ее базковцы и белогорцы своими богоугодными деяниями, охотно раскрывая мошну; ходит по миру с ларьцом «на построение храма» не один хуторский «Дядя Влас». Слава Богу, почти осилили, выстроили. Как только закончится внутреннее убранство, так новую церковку и освящать будут. В нынешний же, припавший в воскресенье праздник Рождества Богородицы предстоит поднятие колоколов. Большой день для всей округи.

На Базках собралось народу видимо-невидимо. И еще продолжают прибывать. Перегруженные пожертвованиями и седоками подводы целыми обозами спускаются, «как с печки» с крутой белогорской горы; тарахтят на мосту, переправляясь, левобережные «с песков»; спешат семеновские, громковские, токийские, карчинские, даже отдаленные мешковцы, мигулинцы и казанцы не хотят пропустить торжества, приехав накануне.

— «Миру-то, миру! Яблоку негде упасть!» —

На зеленой бугристой площади около свеже выкрашенной новой церкви, сияя золотыми ризами, сонм съехавшегося духовенства совершает молебствие. Не все молящиеся слышат богослужение. До стоящих далеко возгласы не доносятся. В толпе разговаривают, острят, судачат.

Алимовская Параня разсматривает пестрые бабьи наряды, завороженная яркими шалъками. Досужая чернобровая жалмерка Машутка, часто «зиркающая» глазами в сторону мужского пола, одергивает ее зе рукав:

— Да куды-ж ты, дура-девка, глядишь! Ты гляди на казаков. — Внушает она желторотой, еще бестолковой «красноперке».

Маленький мальчик куда-то протискивается, расталкивая бедра баб.

— Этому-то чего надобно? — пропуская карапуза, спрашивает урядник в пахнущем нафталином мундире с красной сургучевой меткой Десятого полка на погонах и, отечески потрепав малыша за вихор, осведомляется:

— Ты чей? —

— С доской Рокачев, — отвечает раскрасневшийся ребенок, добавляя: — Мамку потерял. —

— Чево-й-то он гутарит? С какой доской? —

— Да это Стенка, мальчишка Поли Косой, — охотно вмешивается поклеванный оспой здоровенный детина из станичных, поясняя: — Мать приказывает ему говорить «Донской Рокачев», а у его ишь чего получается. — И, рассмеявшемуся незнающему ребенка хуторянину тихонько шепча на ухо: — Нахаленок. —•

Один коренастный, с серебряной серьгой и большим зубом казак, заметивший в толпе некий странный силует, обратившись к соседу. спрашивает:

— А это што за малахольная стоит? Энта-вон, курносая. — И, судя по наряду: неизвестной ему особы, догадываясь, определяет: — Должно, из цуцких: в городской пальте с перехватом. —

— Да ты дюжа резко не гутарь. Услышит. — Останавливает любопытный чубатый. — Это наша станичная, вдова отставного дьячка, по прозвищу Кулинка Ломоносая. В благородные лезет, Акулиной Аникеевной величается, в перчатках ходит, в церкви на местечке с барынями норовит отсвечивать. А дома старым чириком щи хлебает. —

Гудит многолетие надорванный голос дьякона. Его правая рука, подняв орарь, дрожит от напряжения. Красивый, с налившимися от усилия глазами дьякон, наводя трепет и боязнь «не сорвется-ли!», выбиваясь из сил оглушительно выводит последнее «ле-е-та». И, выкрикнув заключительный звук, мгновенно смыкает уста. От этого движения губ у него получается похоже на «ле-е-та».

— Хух, да и отделал! — восхищаются в толпе громовым многолетием.

— Поглянь, Терентьевна, на дьяконицу. Дюжа, видать, тревожится за мужа, не подгадил-бы, мол. —

— Дато как-же, кума: оно-ж, ведь, свое. Звестно, — муж. Вот и боязно ей за него, отца-дьяконице-то, — доброжелательно заступается за супругу дьякона Терентьевна.

Одна пронинская, с высоко на голове торчащей под шалькой «могулькой», завидев давно невстречавшуюся родственницу с Пигаревки, стоящую с детьми поодаль, указывает на нее своей золовке:

— Ить это, никак, Степановна. Яй-Бо, не угадать: дюжа растолшела. Ой, да и гладкая! —

Закончив молебен, духовенство освятило, окропив святой водой стояшние на земле в сотне шагов от церкви новехонько-блестящие колокола. Начиналось волнующее всех поднятие их на колокольню. Момент торжественный, захватывающий. Из за него то все и собрались.

С блока верхней перекладины звоницы сброшен концами на землю прочный канат. К одному из них крепко привязан главный, тяжелый большой колокол. Собравшейся группой человек в пятьдесят желающих тянуть бичевку распоряжается подрядчик-строитель Лука Лукич Вахруш-кин, иногородний Воронежской губернии. Специалист своего дела Лука Лукич авторитетно командует:

— Становитесь в линию по обе стороны каната. Так. Силы не спущать. Напирать дружно, чтообы всем враз. —

Длинной гигантской монистой сотня рук вцепилась за конец бичевы. Круглый, как боченок, Вахрушкин, в плисовом с мелкими цветочкнми жилете, важно посмотрел за чем-то на часы с серебряной цепочкой, «перетянутой черезо все животное разстояние», деля его на два полушария. Проверив в последний раз, надежно-ли привязан навсегда возносящийся ввысь колокол, Вахрушкин, перекрестившись, распорядился:

— Приготовьсь! Зачинаем. — И, окинув взглядом лежащие на канате мускулистые, готовые задвигаться руки, выкрикнул: — Пошла!».

Люди, рванув, сделали первое усилие, откинувшись корпусом назад. Но колокол, как вросшая в землю глыба, неподвижно стоял могучий, тяжелый, непоколебимый.

— Спокойно! Остановись! — объявил подрядчик и, прибавив: — людей мало, — вызвал из толпы желающих помочь: — Выходи, кто посильнее. —

У некоторых почтенного возраст он коротко о чем-то осведомлялся.

— Чего это он им шопчит? — спрашивали смотревшие.

— Про грызь хотить знать. У кого грызь, тот чижолого не могеть подымать, — объяснил кто-то знающий.

— Ишь, ты! А гутарили, што, мол, чего-то другое спрашивает. — Услышавший это бородатый старик укоризненно вмешался:

— Будя уж! Чего только люди не брешут. Язык без костей. А другим приболело верить. —

Еще несколько выкриков подрядчика, мощное движение железных рук и колокол, дрогнув, канулся, лениво накренился на бок и, оставив на траве глубокую борозду, отделяясь от земли, начал грузно подниматься вверх. Безмолвно притихшая толпа, вдруг, под впечатлением этого сдвига, загудела, зашевелилась, заволновалась. Колокол тяжело, медленно скользя по канату, фвигался в воздухе, забирая высоту. Теперь он уже был виден и всем далеко стоявшим. Уставшие тянуть бичеву люди отходили1; на их место становились полные свежих сил другие. Затаив дыханье, присутствующие напряженно следили за бронзовым мнолитом, который, поднимаясь все выше, казалось, уменьшался к размере. Лука. Лукич, ободряя людей у каната, от выкриков «Поошла, ишла!» уже начинал хрипеть и, побагровев от переживаний и энергичных распоряжений, беспрестанно вытирал красным платком взмокшее лицо.

Группа мужчин, ожидавших наверху, следили через отверствие колокольни за плавным движением приближавшегося колокола, стоя наготове принять его. Передав руководство артелью тянувших бичевку своему помощнику, подрядчик бросился, покатился, как шар, ко входу в колокольню, исчезнув в темноте крутой лестницы. Вахрушкин спешил лично распоряжаться водворением колокола на звонице.

Поднятый туда на весь век существования храма колокол остается на своем незыблемом месте и могучим гулом благовестит из рода в род ряду поколений. Сколько радостных пасхальных трезвонов, великое «Христос Воскресе» поет он за свою жизнь! Тысячам покойников, усопшим прадедам и внукам отбивает свой тяжкий, — «по душе» — заунывный звон. Не одна хозяйка, проводив домочадцев к обедне, прислушивается, не отзвонили-ли «к Достойной», приготовляя стол, чтобы мирно сесть за него семьей. А тихий, умиротворяющий, спокойно-грустный звон к вечерне, — кому «так мноог дум» не наводит он, кому не рассказывает о невозвратной в краю родном юности! Услышав звон, работающий в поле казак, сняв картуз, благоговейно перекрестится. Звук колокола, — это биение сердца воспитанного в православии человека.

Лука Лукич, укрепив большой колокол, спустился вниз, вспотевший, торжествующе озабоченный и, взглянув на новую группу людей у каната для поднятия второго, меньшего колокола, ободряюще сообщил:

— С этим легче справимся. —

Этот малый, так называемый «часовой» колокол, действительно, пошел быстрее и скоро обрел свое постоянное пристанище около центрального, большого, старшего брата. Третий же взвился совсем, казалось, без труда; а самые маленькие, для трезвона, малыши-колокольчики взлетели наверх легкими пташками.

Их проворный полет восхитил маленькую Лидочку, стоявшую среди «чистой» публики около мамы, рядом с атаманыней и нетерпеливо двигавшегося Володи. Замерев от восторга, девочка следила за движением колоколов и, зачарованная, молчала. Но, при виде колокольчиков, не выдержала, захлопав в ладошки:

— Аи, ах, какие хорошенькие! —

Володя, по иному реагировавший на происходившее, покровительственно толкнул ее локтем, авторитетно заявив:

— Это тебе не такие, как твои стекляшки на елке. — И, подняв руки, принялся копировать движение звонарей, помогая языком: — тилинь-бом, тилин-бом, бом, бом.

По окончании церемонии, народ повалил осматривать внутренность храма. Высоко поднимая ноги, переступали через уложенные на одинаковом разстоянии огромные балки для помостки деревянного пола; топтались в большой пустой нише будущего алтаря, выглядывая в окна: запрокидывали головы, обозревая высокие хоры.

На площади люди рассаживались на общественный обед под открытым небом у столов из сложенных на кирпичах досок. Принесенными жертвователями даяниями «всякой всячины» ублаживались все, кто сколько и чего хотел

Досыта наевшийся старик-балагур Зенушка-Суетун, враль и хлопотун, доедавший кусок маслянистого, с изюмом, лапшевника, роняя пи, породу крошки, рассказывал сотрапезникам побаски. Над ним незлобно подсмеивались, подзадаривая на новое вранье:

— Разсакжи, Зиновий Ермилыч, как на охоту ходишь. Ты, гутарют, и по сей день ею балуешься. —

И-и, какая нынче охота пошла! Ништо не охота! — отмахнулся Лопушка и, сладко вспоминая былые времена, хвастнул: — Вот в старину была охота, так охота: бывалыча, убьешь сорок зайцев; повесишь пода шесть и туда шесть и идшеь домой. —

Закатываясь от смеха, развеселившиеся слушатели умоляли:

— Ой, будя тебе, старик! В чистую уморил. Погади трошка, дай дух перевести, не разсказывай. Ох! Ажнык колет!

В конце одного из столов Акулина Аникеевна, сидя рядом со вдовой писаря, сняв перчатки, усердно обглядывала костяк курицы. На ко-лгнях у нее лежал старинный, замызганный чемоданчик, в официальных случаях служивший ей «ридикулем». Неподалеку расположившийся к молодой компании задира телеграфист почтовой конторы, заметив бауль, заявил:

— Кулина Аникеевна, куда-й-то вы едете? —

— А почему вы думаете, что я куда-то еду? — напористым тоном, ощетинившись, ответила вопросом на вопрос почуявшая насмешку вдова.

— Да у вас дорожный чемодан. Значит, в путешествие собрались.— Задетая за живое Акулина Аникеевна, которой тоже не клади палец в рот, быстро нашлась, сумев, не только за себя постоять, но и прихвастнуть:

— Нет, это я милестиньку плинилсля, пожертвование, — слегка для пущей важности, картавя, прилично, с достоинством «ожгла скобызка» довольная своей находчивостью Акулина.

Вдова писаря, восхищенная ее ответом «зубоскалу», радовалась: —- Здорово-же вы ему нос утерли. Хорошо огрели. — А телеграфист, отвернувшись, смеялся с приятелями:

— И Еулинка туда-же, куда и люди: тоже свои два гроша сует, жертвует; знай, мол, наших, почитай плешивых. —

По окончании официальной части части торжества народ начал редеть. Одни, с далних хуторов, собирались уезжать, другие расходились с гостями по домам, продолжать море разливное. По хутору понеслись песни и звуки гармошки. В отдаленном проулке приехавший с другого хутора, остановившийся у «родствии» казак, не дойдя до дому, свалился у плетня. Около него хрюкала свинья, слизывая невмещенное желудком. О пьяных глаз, приняв ее за ласковую жинку, валяющийся плаксиво бормотал:

— Ой, да не целуй меня, Оня. Мне и так тошно. —

Малвинас, Аргентина.
1952