В русской эмиграции Шолохов был замечен с публикацией «Тихого Дона» в журнале «Октябрь» и выходом первых двух книг романа отдельными изданиями в «Московском рабочем» (1928–1929) и сразу же приобрёл популярность среди самых разных по социальному положению и жизненному опыту читателей. Не без высокомерия и небрежения к вдруг ставшему знаменитым советскому писателю В.Набоков заметил: “Зарубежные же русские запоем читают советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же хвостах-подставках”¹. По данным Тургеневской библиотеки, в октябре 1930-го — январе 1931-го Шолохов по читаемости занимал пятое место среди советских авторов, а в октябре—декабре 1932-го — второе. Несмотря, однако, на большой успех произведения в читательской среде, в литературных кругах русского зарубежья писателю не повезло. Во всяком случае, о нём говорили много меньше и не столь продуманно и систематично, как о М.Зощенко, И.Бабеле, Ю.Олеше, Л.Леонове или К.Федине, и, по верному наблюдению Г.Адамовича, “в эмиграции критика занималась Шолоховым лишь случайно”² и, кажется, вынужденно, под давлением широкого читательского интереса. Что же касается непосредственно видных художников и общественных деятелей русского зарубежья, большинство из них Шолохова словно не заметили, а если и обратили на него внимание, то как-то вскользь, “по поводу”, “в связи” (в дневниках, письмах).

Отношение к Шолохову и советской литературе во многом определялось расхожим мнением о том, что в новой России выбита самая почва, порождающая крупных художников, и при большевистской власти могут процветать только “отпрыски Демьяна Бедного, «корифея пролетарской культуры»”, безликая бездарность, приспособляющаяся и низводящая изящную словесность до пропагандных идей и примитивных лубочных агиток. “Несчастная страна... не сумевшая выделить если не Толстых и Тургеневых, то хотя бы честных людей, смеющих иметь своё собственное суждение, — сетовала Е.Кускова. — Даже их великий писатель Шолохов отказывается его иметь. Стадо. Всё ещё октябрьское стадо... Какое это горе. И какой позор для великой страны...”

Имя Шолохова, поднявшегося из низов и низы олицетворявшего, с его народной Россией, “по определению” лишённой не только навыков демократической жизни и свободного мышления, но и всяческих признаков и зачатков культуры, становится знаковым в кругах эмигрантской политической и художественной элиты. Его приход слишком ощущается всеми и каждым, но не как благо для себя, а как неудобство и даже угроза собственному существованию, ибо «Тихий Дон» — не только глубокое сомнение в незыблемости сложившейся иерархии социальных предпочтений и приоритетов, но и их решительный реальный пересмотр. А потому Шолохова следует или замалчивать, или говорить о нём небрежно и между делом, словно речь идёт о досадной помехе, недостойной пристального внимания, или, наконец, постараться дезавуировать его явление ссылкой на ошибку “зрительного восприятия” — это не тот, за кого мы его принимаем, ибо там, откуда он пришёл, его быть не может. “...Можно ли ожидать такой шедевр от простого казачка, проведшего свою юность в станице, да ещё в период гражданской войны”, — с пафосом вопрошал белый свет некий И.С.Г., не сомневающийся в ответе. “Второстепенная боевая единица” нашей трагической эпохи — сказал с уверенностью круговой поруки о Шолохове Ю.Терапиано³.

Положение выдающихся фигур, подобных автору «Тихого Дона», в сознании интеллигенции “с того берега” отчасти объясняет саморазоблачительно резкое заявление Б.Зайцева, ответившего на просьбу редакции журнала «Числа» написать о Ленине: “Ленин настолько мне мерзок, что ни думать о нём, ни о нём писать — никак не могу”. Никогда ни словом не обмолвившийся о Шолохове Б.Зайцев в 1965 году, придерживаясь табу на его имя, не без скрытого раздражения писал в Россию литературоведу Л.Н. Назаровой: “Поздравляю Вас с новым лауреатом. И шведскую Академию поздравляю. Премудрые старики”⁴. Правда, в беседе с советским прозаиком Ю.Казаковым, посетившим Францию в 1967 году, он всё же нарушил обет умолчания и назвал Шолохова в разговоре о Бунине, однако присуждение Нобелевской премии первому объяснил многолетними хлопотами советского правительства и, следовательно, сговором Нобелевского комитета с варварской властью СССР, а второму — престижным культурным положением русской эмиграции в Европе 30-х годов⁵.

На издание первой книги «Тихого Дона» в Москве (1928) первыми откликнулись парижские «Последние новости» рецензией их сотрудника Н.Кнорринга, который отмечал, что роман привлечёт “особенное внимание... со стороны донцов”, “сам по себе” он “ничем не замечателен”, и “вся его несомненная ценность — в бытовом элементе”, в неотъемлемой от ткани произведения живой стихии народной речи, в “превосходном знании” казачества и в умении автора “дать подлинных живых людей”. Кнорринг же написал отзыв и о второй книге романа, вновь подчеркнув исключительный его интерес для казачьего читателя и “силу автора в удивительной красочности и изобразительности быта”. Резкие контуры выходящего на первый план повествования быта “стушёвывают”, по мнению рецензента, и делают “совершенно незаметными” немногие “большевицкие тенденции” в шолоховской “огромной хронике целого края”.

Большую статью посвятил первым двум книгам «Тихого Дона» К.Зайцев. Назвав роман “своего рода «сенсацией»” из-за объективного изображения в нём вождей белого движения — портреты их “выписаны без враждебной тенденции, некоторые... даже с известной симпатией”, автор отнёс эту “сенсационность” на счёт обывательского восприятия произведения и по существу всей второй книге (Первая мировая война, две революции, начало белого движения) отказал в художественности. В отличие от Н.Кнорринга (“Шолохов «спокойно зрит на правых и виноватых» — это свойство его писательского таланта, и всякие привнесённые тенденции поэтому большого значения в его романе не имеют”) или Р.Дельмара (“С глубокой писательской совестливостью отнёсся Шолохов к Корнилову и Каледину”), К.Зайцев в тоне изображения вождей контрреволюции усмотрел великодушие и снисходительность художника, и, кажется, это обстоятельство задело нравственное чувство критика газеты, идеологи которой ни за что бы не согласились на “ту симпатию” к ним со стороны писателей большевистской России, какую “способны ощущать победители к честным и достойным, но заблуждающимся побеждённым”. Отсюда “эта часть книги не имеет никаких” “литературных достоинств”. Вообще, по К.Зайцеву, “автор является художником и только художником, пока он описывает далёкий от политики казачий быт. Как только ему приходится сойти с этой «аполитической» позиции, он начинает лгать. Типичная большевицкая идеология начинает овладевать его пером”, и на всё ложится “отпечаток тенденциозности. Всё внутренне лживо — и художественно беспомощно... Вот уж подлинно — жертва большевицкого режима!” Даже к описаниям природы в романе К.Зайцев отнёсся с резким неприятием — они показались ему грубыми и одновременно изощрёнными по манере письма: такая манера “не рождает в представлении читателя тех образов, которые старается вызвать писатель, а прежде всего раздражает”⁶.

Иначе воспринял “белую линию” в романе Гулливер (коллективный псевдоним, под каким вели «Литературную летопись» в газете «Возрождение» В.Ходасевич и Н.Берберова), целиком посвятивший свой отклик на вторую книгу «Тихого Дона» защите Шолохова от советской критики, подозревавшей писателя в тайной приязни к белому движению. “В России до сих пор продолжают разбирать это во многих отношениях «свободное» произведение, — констатировала газета, — изображение «белой» казачьей среды до сих пор ставит под вопрос политическую благонадёжность Шолохова”. И далее авторы приводят пространные цитаты из рецензии М.Майзеля на IV и V части шолоховского романа, заключая свою летопись знаменательным выводом: “«Белые генералы», как видно... достаточно мозолят глаза, но благодаря настоящему таланту, изобразительной силе и вкусу Шолохова они вышли настолько убедительными, что сов. критике остаётся только жаловаться, только скорбеть об этом факте: упрекнуть Шолохова она пока что не решается”.

Аналогичную позицию в отношении шолоховского контрреволюционного “сюжета” занял и рецензент журнала «Числа» Ю.Фельзен, усомнившийся, правда, в жизненности образов большевиков в произведении: “Мёртвость большевицко-благонамеренных «типов» и жизненность, любовное изображение «типов контрреволюционных», а также воздаяние должного личной нравственной чистоте Каледина, Корнилова, Алексеева вызвали бурю в советской критике и множество недоумений по поводу нового пролетарского писателя”. Говоря о жанре «Тихого Дона», Ю.Фельзен первым в критике русского зарубежья уподобил роман созданию, “плавно текущему, как жизнь, как время” и называемому французами “roman-fleuve” (роман-река), “русским изобретением и преимуществом, французской литературе недоступным”. Он же отметил действительное открытие Шолоховым казачества, которого “никто до него не пытался изобразить изнутри”, и мощный внутренний антивоенный пафос эпопеи: “Его описания сурово бесстрастны — до жестокости, — и вот как бы не сразу им постигаемое, медленное, но бесповоротное осуждение войны куда убедительнее, чем разоблачения мягкосердечных интеллигентов, воевавших против воли и с отвращением”. Называя Шолохова “большим талантом, не худосочным и не мнимо-«чернозёмным»”, Фельзен как на основной недостаток художника указал на “вялость” в изображении им “всего неказачьего, «русского», ему чужого, и неожиданно проявляющуюся на таких страницах литературно-техническую беспомощность”, искупаемую, впрочем, “жизненностью, поэтичностью бесчисленных отрывков, где описываются казаки”, и “прекрасными... многими сценками, хозяйственными, военными и, особенно, чувственно-любовными, до беспощадности отчётливыми и тяжёлыми”.

На поэтическую сторону в описании Шолоховым природы, тесно связанной с людскими судьбами и человеческой историей, обратил внимание Р.Дельмар в отзыве на третью книгу «Тихого Дона»: “Через все вырисовывающиеся отдельные моменты кровопролитной борьбы проходит незримая нить тонкой авторской элегии, торжественный гимн степи покрывает и людей и события... Он чует незримую жизнь, тихое дыхание полей, их «дремлющее предвесеннее томление», великую красоту степного широкого приволья. Чужеродной гаммой вторгается в неё гул орудий и нарушает бледное очарование нетронутой целины”. За чувствование и восприятие природы, выказанные автором в «Тихом Доне», Р.Дельмар почему-то называет Шолохова “сентиментальным мистиком”.

До войны и долгое время после неё «Тихий Дон» воспринимался русским зарубежьем как роман по преимуществу семейственно-бытовой и областнический, его ценность напрямую определялась художественным открытием малознакомого российскому и совершенно неизвестного западному читателю чисто русского исторического человеческого феномена — казачества — и его полувоенного и общинно-земледельческого жизненного уклада, в чём его, сколь ни странно, упрекнул эмигрант из станицы Усть-Медведицкой Д.Воротынский, назвавший роман “вершиной человеческого творчества”, которую “большая критика (не эмигрантская), — подчеркнул он в скобках, имея в виду национальные литературы стран русского рассеяния, — заслуженно сравнивает с великим творением «Война и мир» Льва Толстого”⁷.

Особенно большой “вклад” в сугубо казачье прочтение «Тихого Дона» и понимание его исключительно как романа “про казаков” внесла в шолоховедение казачья периодика самостийного направления с её неутомимой теоретической борьбой за так называемый казачий присуд. “По художественному достоинству, по интересу для казаков этот историко-бытовой роман, — писал С.Балыков в отзыве на 1-ю книгу «Тихого Дона», — далеко превосходит все беллетристические вещи из жизни казаков, до сего времени появлявшиеся”; “В романе хорошо выдержан казачий язык, и для казачьей эмигрантской молодёжи он может послужить одним из ценных пособий для знакомства со своим языком, недавно прошедшим бытом и событиями тех дней”. В рецензии на 2-ю книгу: “Шолохов с нескрываемой любовью, тщательно и верно рисует картины казачьего быта и так же, как и в первой книге, хорошо выдерживает казачий говор”; “Со многих строк, из-под умелого пера автора тонко, но упорно веет национальный, донской самостийный дух”; “Прежде всего избавимся от политической опеки, восстановим свои уничтоженные русскими царями порядки, выселим всех пришлых иногородних, — солидаризируется с мнением персонажа Изварина С.Балыков, “обнажая” тем самым как бы и сокрытую авторскую идею в романе. — Земля эта наша, кровью наших предков полита, костями их удобрена, а мы, покорённые Россией, четыреста лет защищали её интересы и не думали о себе. Нам не нужно ни тех, ни других. Нам необходимо своё, и прежде всего избавление от всех опекунов, — будь то Корнилов, или Керенский, или Ленин”.

Рассмотрение «Тихого Дона» советской критикой в более широком, чем собственно казачий, контексте болезненно воспринималось донцами-литераторами и расценивалось ими как стремление большевиков “расказачить” роман. Полемизируя со статьёй И.Машбиц-Верова «Русская литература в 1928 г.», указавшего на заблуждение тех, кто воспринимает шолоховскую эпопею как “просто яркое бытописание жизни донского казачества”, некто Z “в интересах объективности” заметил, что “совершенно ошибочно ввёл Машбиц Шолохова в рамки «русской литературы»”, ибо “«Тихий Дон» — явление казачьей литературы, а то, что он написан по-русски... дела совершенно не меняет”. В.П. Елисеев (В.Петров) даже составил своеобразную “инструкцию”, которой бы мог руководствоваться казак при чтении шолоховского произведения, дабы не попасть впросак и принять “казачье... за казачье, а наносное, приклеиваемое казакам чужими людьми, отбросить как чужое”, и в итоге приходил к выводу, что “Григорий думал о казачьем национализме... А как «красных», так и «белых» «больших человеческих правд» Григорий был чужд”⁸. Елисеева решительно поддержал Ф.Воропинов, прокомментировавший в журнале публикацию отрывка из «Тихого Дона»...

Следует, однако, заметить, что казачье самостийное движение оформилось в некое внешнее подобие идеологии не в годы Гражданской войны на Дону, а в период эмиграции, в конце 20-х годов, на страницах возникшего для этой цели журнала «Вольное казачество». В отличие от других донских и кубанских изданий в эмиграции, названный еженедельник, имевший солидную финансовую поддержку, набирался в типографии, был иллюстрированным, выходил с завидной регулярностью и большим тиражом и широко распространялся среди казачества на Украине, в Польше, Болгарии, Югославии, Франции, США и Канаде, Бельгии, Германии, Греции, Италии, Китае, Швейцарии и Австралии. Редакция журнала, как это нередко случается с недавно обращёнными в новую веру, начала с выгод и приступила к своей миссии с конца — с определения границ самостоятельного государства “Казакия”, с поэтического конкурса на лучший текст “национального” гимна, с сочинения Конституции и обсуждения её основных положений; дело оставалось за малым — получить власть...

Н.М. Мельников (из казаков ст. Качалинской 2-го Донского округа) — председатель Комиссии по выработке нового положения об управлении Войском Донским при Керенском, председатель Круга в июле 1917 года, товарищ председателя паритетного правительства на Дону при Каледине, войскового правительства при А.П. Богаевском, правительства Юга России в 1920 году и зарубежного донского правительства с 1922 года — писал: “Самостийников, утверждающих, что казаки — это совершенно особый народ, а не ветвь или бытовая группа народа русского, сепаратистов, стремящихся к полному отделению казачества от России, к образованию самостоятельного государства «Казакии» — на Дону не было. Может быть, и были отдельные лица, открыто себя не обнаруживавшие, но самостоятельной партии или группы на Дону не существовало <...> Донская самостийная группа появилась только за границей — в ненормальных условиях беженской жизни... да и то возникла она не сразу, а лишь по истечении восьми лет пребывания в эмиграции, когда моральная сопротивляемость разным соблазнам ослабела. Появилась она лишь тогда, когда одно из пограничных с Россией государств, опасаясь за своё будущее и страхуя себя, поставило своей целью расчленить Россию, ослабить возможного в будущем противника”⁹.

«Вольное казачество», как проговаривались и его руководители, возникло и издавалось на средства иностранного государства, имевшего с самостийниками “общий и взаимный интерес и выгоду”. У его истоков стояли бывший член Кубанской краевой Рады всех её созывов, член Верховного круга Дона, Кубани и Терека, “посол” Кубанской “республики” на Украине в 1920 году И.А. Билый и полковник М.Ф. Фролов, из казаков ст. Новочеркасской, командир 42-го особого Донского казачьего полка, воевавшего на стороне Петлюры и Польши. В 1920 году они встретились на Украинском фронте, а в 1921-м оказались в Варшаве, где издавали и редактировали малотиражную самостийную еженедельную газету «Голос казачества». Судьба газеты темновата — вероятно, из дипломатических соображений, обусловленных советско-польским договором, её издание стало неудобным на польской территории. Во всяком случае, известно, что Фролов нашёл сочувствие своим сепаратистским идеям в “польских влиятельных кругах”, “получил денежную субсидию и переехал в Чехию, где около него собралась инициативная группа... которая 10 декабря 1927 г. объявила программу вновь возникающего Вольно-Казачьего Движения. На регулярные субсидии польского правительства, под совместной редакцией М.Ф. Фролова и И.А. Билого, начал издаваться журнал «Вольное Казачество — Вильне Козацтво»”¹⁰, увлёкший своими идеями в основном казачью учащуюся молодёжь.

Статья В.Елисеева (В.Петрова) «“Большая человеческая правда” и “казачий национализм”» как раз и отражает “крепость” фроловых и билых “задним умом” и демонстрирует тот “отслой” казачьего от иногородних вмешательств и влияний, которым казаку, дабы стать истинным — “без примесу” — донцом или кубанцем, предстоит ещё овладеть как методом вольноказачьего учения. В этом смысле В.Елисеев едва ли не за полвека предвосхитил основную идею Солженицына, Медведевой-Томашевской и их последователей о несовместимой двустильности «Тихого Дона». Замечательно, однако, что казачий националист В.Елисеев, не лишённый ценного дара непосредственного образного восприятия словесного искусства, читает роман Шолохова как цельное произведение в его отношении к противоречивой революционной реальности на Дону. И в том, как истолковывается Шолохов в статье, чувствуется жизненный опыт её автора, стремящегося в первую очередь самого себя уверить в наличии для казачества какого-то благостного особого пути в истории.

На реальное содержание «Тихого Дона» в связи с идеологией казачьего сепаратизма впервые обратил внимание С.Балыков, наивно-простодушно заметивший из эмигрантского далёка: “Существуй в то время ярко оформленное казачье движение... Григорий Мелехов был бы в первых рядах казачьих националистов”.

«Вольное казачество» интересовалось не только советской критикой о Шолохове, но и отзывалось на публикации иностранной печати о романе, если они, по мнению редакции журнала, отличались непониманием казачества или воссоздавшего Дон автора. Журнал не прошёл мимо рецензии в немецком журнале «Литераршие Вельт» от 19 декабря 1929 г. Эссад-Бея, охарактеризовавшего казаков из «Тихого Дона» “только как диких вояк царской армии, род царской жандармерии”, а их недолгую республику в годы Гражданской войны представил читателю по её государственному гербу, изображавшему, по уверению рецензента, “бочку водки и на ней сидящего обнажённого казака”. “Теперь, — утверждал Эссад-Бей, — казаки растворились в остальном населении России, и книга Шолохова является лишь эпическим памятником замечательных обычаев ужасающе дикого существования предвоенных казаков”; “потрясающе ужасная книга, её можно было бы назвать «Жестокой Россией», ибо из бесконечных унижений, пьянства, битья и послушания слагалась жизнь этих людей. И всё же они умели быть счастливыми, подобно первобытным племенам, которым достаточно для счастья немного воздуха, хлеба и женщины”. Приводя пространные цитаты из отзыва Эссад-Бея, редакция, не вступая с автором в полемику, ограничилась недоуменным постскриптумом: “Как видим, много ещё воды утечёт раньше, чем казаки сами и правдиво познакомят иностранцев с самими собой”.

Как своеобразный курьёз представил журнал мнение о «Тихом Доне» В.Познера в «Новом французском обозрении»: “Как только русский роман написан по лучшим образцам произведения девятнадцатого века... роман неизбежно будут сравнивать с «Войной и миром». Переводчики «Тихого Дона» не избегли этой привычки (имеются в виду В.В. Сухомлин и Сюзанна Кампо, сопроводившие выход первой книги на французском в начале 1930 года своим предисловием. — В.В.). В действительности роман Шолохова не имеет ничего общего с романом Толстого... Шолохов, выдающийся пролетарский романист, безусловно более одарённый, чем Гладков, но не могущий сравниться ни с Артёмом Весёлым, ни с Фадеевым. Он серьёзен, прилежен и несколько однообразен. Чего ради вопить о «Тихом Доне» как о шедевре? Этим можно только дискредитировать русскую литературу в глазах западного читателя. Ведь и в своих истинных границах этот роман не лишён достоинств”. Курьёз усугублялся ещё и тем, что вслед за написанным В.Познером редакция помещала выдержки из заметки М.Слонима в пражском «Славянском обозрении», автор которой утверждал, что «Тихий Дон» составлен по точной схеме «Войны и мира»: “Основная любовная интрига — отношения замужней казачки Аксиньи и молодого казака Гришки — удивительно напоминает историю Анны Карениной и Вронского”, а нрав отца Григория Мелехова сходен с характером старого князя Болконского.

На другой — воспитательно-педагогической — стороне «Тихого Дона» сосредоточивал свой интерес полемизировавший с «Вольным казачеством» «Казачий сполох», придававший исключительное значение литературе в деле облагораживания и совершенствования человеческой души. Признавая выдающийся талант Шолохова (“Большой и богатый мастер Шолохов! Какая богатая кисть! Как точен резец!”), журнал всё же, имея в виду именно возрождение и укрепление духовных устоев в человеке (как понимала проблему редакция), утверждал, что “из современных Шолохову советских писателей превосходит его Леонид Леонов, а уступает ему Максим Горький”¹¹. “Где только касается автор того, чем живёт душа, — настаивал Чхеидзе, говоря об отношении казаков к церкви, воинскому долгу и чести, к любви и семье в романе, — он находит или вонь, или безобразие, или глупость”; “В первой части романа Шолохова мы не только не находим тех самородных камней, устоев, искание которых составляет смысл современной пореволюционной культурной работы, но наоборот — находим тенденцию «задымить» их. В изображении Шолохова казачья семья... на пути к разложению, станичная жизнь — перемежается драками с заезжими хохлами и пьянством. Бескультурье и одичанье какое-то!”. Ещё более гнетущее впечатление производит на Чхеидзе чтение второй книги эпопеи: “Говоря о недостатках шолоховского романа, мы имеем в виду не художественные недостатки. Мы говорим о дурной, безрадостной пессимистической направленности шолоховских писаний. Душа его романа напоминает «стену плача израильского». Душа эта скорбна, темна, растворена в мрачном смаковании того, что составляет звериное в человеке... Нагромождающий в романе картины зверского в человеке, Шолохов отнюдь не способствует умножению добра. Это-то обстоятельство и даёт нам повод критически отнестись к «идеологии», к душе его произведения”¹². Определённым образом сориентированная критика Чхеидзе была доведена до логического предела И.Сагацким: “Да, сильно и талантливо написан «Тихий Дон», но когда вдумаешься в его фон — мрачный, озлобленный, убийственно-беспощадный в отношении старого быта офицеров и казаков, в хитросплетения образов и событий Гражданской войны, что-то вырисовывается сатанинское. Возможно, что именно поэтому роман и не был запрещён советской цензурой”.

Большой временной разрыв в публикации между первой-второй и третьей книгами «Тихого Дона» казачья печать объясняла “травлей советских газет... автора и его произведения... обвинениями в различных уклонах, идеализации казачьего офицерско-помещичьего быта и прочих грехах против советской идеологии”.

В 1930 году в Берлин вернулся прозаик Ан. Каменский и выступил перед местными журналистами и писателями с докладом о жизни советских литераторов, в котором впервые познакомил европейскую общественность с московскими слухами о плагиате Шолохова. Берлинский корреспондент «Последних новостей» сообщал: “Недавно всю литературную Москву потрясла история с «Тихим Доном»... В писательских кругах внезапно «обнаружили», что автором нашумевшего романа является вовсе не Шолохов, а неизвестный белый офицер-кавказец, убитый в своё время в Чека. Случай помог якобы Шолохову, служившему в Чека, завладеть бумагами расстрелянного офицера, среди которых находилась и рукопись романа. Мало того: по выходе романа в свет правление ГИЗа получило — как передавали — от проживающей в глухой провинции старушки письмо, в котором она сообщала, что роман является произведением её сына, которого она не видала много лет и почитала погибшим. ГИЗ, желая порадовать писателя, выписал старушку в Москву и устроил ей свидание с Шолоховым, окончившееся ничем, т.к. старушка Шолохова сыном своим не признала <...> В дело вмешались власти, организовавшие нечто вроде «домашнего трибунала» с массовым допросом свидетелей. На процессе фигурировали почти все московские писатели во главе с Пильняком, Лидиным и др. «Судебное разбирательство» завершилось реабилитацией Шолохова, которому удалось доказать, что роман написан действительно им. Виновники слухов обнаружены не были”¹³.

Спустя шесть лет о публикации «Последних новостей» вспомнил донской прозаик и литературный критик, уроженец Усть-Медведицкой станицы Д.Воротынский (Витютнев) в очерке «Близкое — далёкое: (Новочеркасск — Шолохов)», в котором не только с незаёмным знанием “предмета” познакомил эмигрантского читателя с ранними годами жизни Шолохова, но и оспорил легенду о «Тихом Доне», охарактеризовав состояние местной литературы в годы Гражданской войны и остановившись на творческих возможностях двух видных писателей края — Р.П. Кумова и Ф.Д. Крюкова. Воротынский, в частности, подтвердил выводы другого знатока литературы Дона — С.Серапина, филолога и журналиста, многолетнего преподавателя Усть-Медведицкого реального училища, писавшего ещё в 1920 году, по горячим следам событий: “...Ушли два писателя (Р.Кумов и Ф.Крюков. — В.В.), у которых была единственная и неповторимая возможность отобразить нашу грандиозную борьбу. Только они из всех современных русских писателей могли бы схватить общий смысл и подлинно живые черты и подробности Гражданской войны, только они одни способны были бы дать художественный анализ и синтез нашей Смуты, основанных не только на непосредственных впечатлениях и наблюдениях, но и на кровной заинтересованности, на своём прямом участии в борьбе вместе со всем казачеством” (курсив мой. — В.В.). Несколько преувеличивая степень художественного дарования своих земляков из чувства недавней утраты, Серапин обрывал свою скорбную заметку на высокой драматической ноте: “Фёдор Дмитриевич (Крюков. — В.В.) несомненно унёс в могилу «Войну и мир» нашего времени, которую он уже задумывал, он, испытавший весь трагизм и всё величие этой эпопеи на своих плечах...”¹⁴

Замечательно также, что на явление «Тихого Дона» без тени сомнения в авторстве Шолохова откликнулись вожди белоказачьего движения на Дону, образы которых воссозданы писателем в романе. Говоря о казачестве в русской словесности, П.Н. Краснов выстраивал следующий историко-литературный ряд: “Пушкин, Лермонтов, Гоголь, гр. Л.Н. Толстой, Шолохов...” По свидетельству Б.Ширяева, Краснов говорил о Шолохове: “Это исключительный, огромный по размерам своего таланта, писатель”; “Я столь высоко ценю Михаила Шолохова потому, что он написал правду”; отвечая на вопрос о том, верно ли описан в романе сам бывший атаман Войска Донского, генерал ответил: “Безусловно. Факты верны... а освещение этих фактов?.. Должно быть, и оно вполне соответствует истине... Ведь у меня тогда не было перед собой зеркала!”¹⁵

Походный атаман П.Х. Попов хотя и не узнал себя в воссозданном Шолоховым Степном походе, где всё, по его мнению, “от начала до конца — сплошное враньё, — нет ни одного слова правды”, считал, что язык «Тихого Дона» — не крюковский и “роман написал начинающий писатель — неказак, который жил на Дону и изучал казачий быт”¹⁶.

Наконец, о романе высказался и командующий повстанческими войсками на Верхнем Дону в 1919 году П.Н. Кудинов: “Роман М.Шолохова «Тихий Дон» есть великое сотворение истинно русского духа и сердца... Читал я «Тихий Дон» взахлёб, рыдал-горевал над ним и радовался — до чего же красиво и влюблённо всё описано, и страдал-казнился — до чего же полынно-горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки... зачитывались «Тихим Доном»... И многие рядовые и офицеры допытывались у меня: «Ну, до чего же всё точно Шолохов про восстание написал. Скажите... кем он у вас служил в штабе, энтот Шолохов». И я, зная, что автор «Тихого Дона» в ту пору был ещё отроком, отвечал полчанам: «То всё... талант, такое ему от Бога дано видение человеческих сердец». Скажу вам, как на духу, — «Тихий Дон» потряс наши души и заставил всё передумать заново... Поверьте, что те казаки, кто читал роман... как откровение Иоанна... (а таких были тысячи!), — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли”¹⁷.

Из эмигрантов-литераторов первой волны последним, кажется, прочёл «Тихий Дон» И.Бунин, неизвестно, правда, до конца ли. Во всяком случае, в его дневниках содержатся краткие отзывы только о первых двух книгах романа: “3.VIII.41. Воскр. Читал 1 книгу «Тихого Дона» Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка с множеством местных слов”. “30.8.41. Суб. Кончил вчера вторую книгу «Тих. Д.» Всё-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму”¹⁸. Перечитывая в апреле 1942 года И.Бабеля, Бунин вновь вспомнил Шолохова: “И какое сходство у всех этих писателей — хамов того времени — напр., у Бабеля — и Шолохова. Та же цветистость, те же грязные хамы и скоты, вонючие телом, мерзкие умом и душой”. В.Крымов свидетельствовал: “О Шолохове Бунин мнения нелестного. «Казаки так не говорят... всё выдуманное»”.

Несмотря на резкость отзывов, И.Бунин косвенно засвидетельствовал наличие в «Тихом Доне» иной, чем в «Окаянных днях», точки зрения на мир — народной, и другое, нежели в бунинской прозе, качество реализма. В своё время автор «Деревни» и «Суходола», не отличающихся деликатностью письма, также взломал изнутри классическую традицию и её социально-нравственный этикет. Для сравнения можно вспомнить Тургенева, который в одном из рассказов «Записок охотника», описывая драку крепостного мужика с конторщиком помещицы, постарался едва намекнуть на неё, да и то неправдоподобно: “Павел кинулся вперёд с поднятыми руками, и конторщик (Николай Еремеев. — В.В.) тяжко покатился на пол. «В кандалы его, в кандалы», — застонал Николай Еремеев...”, и далее “не без краски в лице” писатель извинился: “Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я чувства читателя”.

Публикация «Поднятой целины» в «Новом мире» (1932, № 1–10) сопровождалась откликами на роман, появившимися в газетах и журналах до его окончания печатанием в России. Первым представило новое произведение Шолохова своим читателям парижское «Возрождение», предварив знакомство с ним своеобразным анонсом, написанным В.Ходасевичем и Н.Берберовой. “Шолохов, — замечали они, — принадлежит к тем сов[етским] писателям, которые в противоположность Гладкову и многим другим пишут не благодаря сов[етской] власти, а несмотря на неё. Тема «Поднятой целины», будь она взята кем-нибудь иным... могла бы показаться скучной; у Шолохова она облекается такой плотной плотью, что с первых строк мы уже подкуплены <...> Роман только начат в одной книге журнала и будет длиться, кажется, довольно долго. Что-то человеческое смотрит со страниц этой книги, написанной живо и очень бесхитростно. Только фигуры большевиков серы, скучны и никчёмны, художественная правда всецело на стороне казаков, антиколхозников. Вероятно, в дальнейшем Шолохову придётся рассказать о торжестве коллективизации... Однако он не сможет скрыть ни от читателя, ни от критика глубокой человечности врагов революции и полной механистичности её защитников”.

Помещая на своих полосах 3-ю главу «Поднятой целины» (о приезде Половцева к Островнову и их ночном разговоре), «Кавказский казак» предуведомлял подписчиков журнала о предстоящем “глубоком волнении”, ожидающем их при чтении “многих правдивых страниц этого романа”, дающих “яркую картину жизни, настроений и дум подъяремного казачества”. Шолохов, по мнению редакции, засвидетельствовал в новой книге духовную крепость и стойкость казачества, не сломленного большевиками, прежнюю ясность его сознания, чуждого “какой-либо ненависти к русскому народу” и считающего “«освобождение» православного отечества общим с ним делом”. Как знаменательный сдвиг в умонастроениях донцов журнал отметил их расчёт и надежду в избавлении от советского режима “на помощь эмиграции и заграницы”.

Талант Шолохова, утверждали «Последние новости», и в новой его работе “сказывается с прежней силой”, и “жизненная правда, которая трепещет в его языке и описаниях бытовых сцен, совершенно заслоняет и официальные тенденции некоторых лиц, и трафаретное изображение всего «белого», и эпизод с подготовкой восстания сомнительной правдоподобности”. «Поднятая целина», по заключению варшавской «Молвы», — “при всей жестокости содержания, похожа на широкую степную песню”.

Вероятно, не без воздействия общей положительной оценки произведения Шолохова в эмигрантской печати М.Алданов писал В.Н. Буниной (1933): “Говорят — очень хороший роман Шолохова «Поднятая целина»... Достал этот роман. Господи! Делаю все поправки на «недостаток объективности», на свою ненависть к большевикам и т.д. Но и с этими поправками ведь только слепой не видит, что это совершенная макулатура... Добавьте к этому невозможно гнусное подхалимство Сталину на каждом шагу...” На склоне лет Алданов стал осторожнее в суждениях о жизни и литературе. Незадолго до смерти он говорил корреспонденту «Нового русского слова»: “...Есть в России талантливые писатели... Кажется, там лучшим признаётся Шолохов. В самом деле, у него большой талант. После его речи на ХХ съезде Компартии западная печать очень хвалила и политическую независимость, которая будто бы в этой речи проявилась. Этого я не сказал бы <...> Со всем тем мы Шолохову и всем, оставшимся там, не судьи. Они ведь всё время вынуждены ходить «между гвоздями», как парижские пешеходы. Да, там легко быть раздавленным, не выходя за пределы «гвоздей»...”¹⁹

Итогом критического освоения первой книги «Поднятой целины» в газетах и журналах русского зарубежья стала большая статья известного социолога, занимавшего кафедру в Фордхамском университете Нью-Йорка, Н.С. Тимашёва. Оговорив недостатки романа: искусственность его завязки, надуманность в нём многих характеров, нежизненность образов Половцева и Лятьевского — и отметив глубокую живость и пластичность прозаика в воспроизведении быта и фигур “рядовых, ничем не выделяющихся людей”, автор приходил к заключению: “ни в одной книге так, как в романе Шолохова, не раскрыт роковой, подлинно трагедийный характер «социалистического переустройства деревни»... И потому этот роман прочтёт всякий не только как занимательное чтение, но и как своего рода откровение, ответ на неразрешимые одним разумом вопросы, ставимые нам происходящим в России”²⁰.

Знакомство с «Поднятой целиной», а также с тремя книгами «Тихого Дона» и ранней прозой Шолохова, в отношении которой повременная печать русской эмиграции ограничилась констатацией самого факта её наличия в литературе или пересказом отдельных сюжетов из «Донских рассказов», открывало возможность для — пусть покуда и предварительных — суждений обобщающего характера, давало относительно достаточный материал для постижения духовного феномена Шолохова, природы его таланта и качества его художественного мировоззрения и реалистического письма.

Первым такое прочтение осуществил Г.Адамович. “У Шолохова, несомненно, большой природный талант, — пишет Г.Адамович. — Это чувствуется со вступительных страниц «Тихого Дона», это впечатление остаётся и до конца романа, — хотя третий том его, в общем, суше, бледнее и сбивчивее первых двух. «Поднятая целина» по замыслу мельче. Но в ней всё, о чём рассказывает Шолохов, живёт: каждый человек по-своему говорит, всякая психологическая или описательная подробность правдива. Мир не придуман, а отражён. Он сливается с природой, а не выступает на ней своенравно наложенным, чуждым рисунком. Искусство Шолохова органично”. Однако, по Адамовичу, и природный талант Шолохова, и органичность его искусства суть выражение “простоты, здоровья и силы” их носителя, не облагороженного культурой, интеллектуальной выучкой и дисциплиной ума (“Он ещё в «школе первой ступени» общей культуры”), не знающего страданий и соблазнов. Иначе говоря: дар Шолохова — “нутряной” и, подобно житопадалице, растёт самосевом (“пишет он легко, широко и свободно”, словно, по Гёте, “из ведра”; “ведёрная размашистая сущность его”). Не случайно Адамович избегает говорить о мировоззрении Шолохова и говорит о его “ощущении жизни”, не корректируемом разумом, о его безмыслии, обусловливающем “откровенную бестолочь” третьей книги «Тихого Дона: “автор больше не знает, что, куда, к чему и в поисках спасения цепляется за «руководящую» коммунистическую идейку”.

Конечно, Адамович не был знаком с четвёртой книгой романа, но странно, что, отказывая “силе” Шолохова в испытаниях, страданиях и соблазнах, критик не чувствует в третьей книге именно испытаний, страданий и искушений её автора, залегающих слишком глубоко и потому не очевидных, ибо Шолохов жёстко контролирует склонность к интеллигентской расслабляющей и изматывающей рефлексии, хотя она и прорывается у него высокой трагической нотой в немногих лирических отступлениях, в той же цитируемой критиком “Родимой степи под низким донским небом”. И совсем никак не относится к прозе Шолохова сказанное Адамовичем под занавес насчёт того, что “в наши дни видимость «большого искусства» достигается лишь ценою некоторых уступок в сторону лубка и что иногда в одном невнятном стихотворении, в одном беспомощно обрывающемся романе истинного величия больше, чем в многотомной и многословной эпопее о войне и революции”²¹.

Нужду читателя в обобщающей работе о Шолохове почувствовали и казачьи издания. В частности, «Вольное казачество», из-за отсутствия в кругу своих авторов достойного критического дарования обратившееся к иностранным источникам и перепечатавшее из краковского литературного еженедельника «kuryer Literacko — Naukowy» статью польского писателя Т.Парницкого «Современный советский роман — прекрасный ренессанс эпоса». “То, что именно советский роман — что действительно звучит парадоксально, — начинает свой разговор о «Тихом Доне» и «Поднятой целине» Т.Парницкий, — становится инициатором в деле оживления и возрождения великих художественных форм, — всё это является заслугой огромного таланта и просто неправдоподобной у советского писателя литературной культуры Михаила Шолохова... Нужно признать, что Шолохов — первый писатель советский, в то же время один из первых европейских авторов, сознательно возвратившийся к чистым эпическим формам, — вышел из этой пробы победоносно”. Трудно сказать, предпочитали ли казаки-литераторы «Поднятую целину» «Тихому Дону» — журнал дал выдержки из Парницкого без каких-либо комментариев, другие казачьи издания эти романы в 30-е не сравнивали, но польский автор расценил произведение о коллективизации как вершинное достижение Шолохова: “Эпические достоинства «Тихого Дона» предрасположили Шолохова принять на себя дело возрождения литературного большого романа эпического характера. Достиг он этого в романе «Поднятая целина» — бесспорно наилучшем повествовательном произведении этого типа со времен трилогии Сенкевича”.

В 30-е годы со статьями о Шолохове выступает В.Александрова, печатавшаяся по преимуществу в журнале «Социалистический вестник», органе российской социал-демократической партии за рубежом. Принявшая и понявшая Октябрьскую революцию как великое народное деяние, осуществлённое в интересах рабочих и крестьян, Александрова не принадлежала ни к одной из “партий”, сложившихся в эмиграции и занимавших влиятельное положение в формировании и обороте верований, идей и вкусов их приверженцев. Обусловленное постоянным чтением советской литературы, её представление о меняющейся России, поверяемой социалистическим идеалом, было глубоко чуждым взглядам господствующей части эмиграции, но именно оно позволило ей по достоинству оценить новизну Шолохова. Автор «Тихого Дона», в её восприятии, “крупный завершитель, полнокровный наследник старого литературного богатства” и вместе с тем подлинный новатор, радикально изменивший точку зрения на мир. Решительно порвавший со старым народничеством, изображавшим крестьянство “со слезой в голосе”, Шолохов поднял и утвердил народ на той высоте в решении им общенациональных задач, на какой находилось дворянство Л.Толстого²². Последнее соображение, кажущееся тривиальным в разговоре о советской литературе, для Александровой далеко не общее место и не риторика. Народная точка зрения в советском искусстве, по наблюдению критика, возобладала только в начальный, гибельный для страны и её интеллигенции период войны. Говоря о литературе Великой Отечественной, Александрова заметила в уже, можно считать, победном 1944 году: “Шолохов остаётся верен тому настроению, которое победило в писателях в начале войны. Ведь в этот первый период большинство из них стало писать о народе так, как они уже давно о нём не писали: любовь к народу, сочувствие его страданиям, уважение к простым людям из народа — вот тот воздух, которым проникнуты были первые новинки о войне. Сейчас — кроме Шолохова — это встречается всё реже”²³. Как можно понять Александрову, анализируя всё написанное ею о Шолохове, автор «Тихого Дона», удручённый кризисом современной ему текущей литературы, вынужден был отложить на время работу над эпопеей и попытаться выправить сложившееся положение в искусстве. До «Поднятой целины», по Александровой, “робкие попытки молодых крестьянских писателей «уместить в строке» крестьянство — кончались... ошельмованием их как кулацких подголосков”. “Событием, положившим начало... новой фазе художественной литературы о крестьянстве, явился роман Шолохова «Поднятая целина». Хотя роман в целом даёт громадный и художественно убедительный материал, осуждающий методы насильственной коллективизации, коммунистическая общественность подняла его на щит, и неслучайно директива «социалистического реализма» родилась из оценки этого романа. Большие и малые писатели, осмелев после такого благосклонного приёма произведения Шолохова, стали... реалистически показывать деревню в коллективизации”²⁴, что, впрочем, продолжалось недолго, и после “кратковременного оживления” литература о крестьянстве “вновь захирела”²⁵.

С точки зрения персонализма рассмотрел творчество Шолохова Н.Оцуп, ограничившись анализом «Тихого Дона», «Поднятой целины» и очерка военных лет «Наука ненависти». Отметив как само собою разумеющееся, что в плеяде “избранных”, “самых подлинных писателей советских”, обладающих даром “проникновения в судьбу человека в мире и даже в мироздании”, Шолохову принадлежит “одно из первых мест”, критик вскрывает внутреннее противоречие известного утверждения художника о писателях, работающих по указке своего сердца, и их сердцах, принадлежащих партии.

Не соглашаясь с советскими критиками и обвиняя их в упрощённом понимании трагедии героев «Тихого Дона», Оцуп пишет: “История — не статистика побед и поражений. Она знает бесчисленные примеры побеждённых победителей. Мелехов прежде всего носитель простого человеческого чувства. Трагедия его и Аксиньи (а значит, и Натальи) не только выходит за пределы социального конфликта, но и дорастает до смысла трагедии вообще... Тема Шолохова подошла бы Софоклу и Еврипиду”. Замечательно наблюдение критика о небезразличии Шолохова к Мелехову и Аксинье: “они оба — часть его самого”. И далее, словно полемизируя с Адамовичем, Оцуп говорит, что в этих героях слышится “какой-то неповторимый голос личной судьбы, личной трагедии и страсти” их создателя, сообщающих “вымыслу ту жизненную правду, без которой читатель не почувствует волнения, не будет сострадать, останется таким же после чтения книги, каким он был до неё”.

Художественная ценность «Поднятой целины», лишённой, по Оцупу, трагической глубины «Тихого Дона», видится критику в том, что “сквозь временное и современное показано вечное лицо деревни”; “достоинств даже в этом романе Шолохова немало. Язык живой, меткий, характеристики героев, особенно второстепенных, иногда очень удачны, причём... неблагонадежные нарисованы смелее и оттого убедительнее, чем коммунисты”.

Небольшой очерк «Наука ненависти», написанный “по случаю”, исполнен, по замечанию автора статьи, “величия и простоты”. “Поверхностному гуманисту” он мог бы “дать повод для негодования”: “поэту не очень пристало разжигать в сердцах чувство мести”. Но “любовь... иногда имеет право принять форму ненависти”, ибо Бог, по уверению некоторых католиков, “создал ад из любви к человеку, так как ненависть к злу праведна”. “И вот, — продолжает Оцуп, — парадоксальное заключение... вместо пропаганды против немцев написанный на случай рассказ Шолохова приобретает смысл какого-то траурного марша. Опять, как в замысле «Тихого Дона», правда трагедии облагораживает ужас”²⁶.

Начиная с 30-х усиливается интерес, в особенности среди казачьей эмиграции, к личности и биографии художника, к донцам, знавшим Шолохова на родине, историческим лицам «Тихого Дона», к состоянию работы писателя над незаконченными произведениями. Так, «Станица», помещая портрет автора «Тихого Дона» и «Поднятой целины», обращалась к читателям с вопросами: кто такой Шолохов — “Казак? Какой станицы? Иногородний? Участвовал ли в Великой войне? В какой части? В каких рядах провёл Гражданскую войну?”, намереваясь регулярно печатать полученные от своих корреспондентов сведения, однако дело далее элементарных биографических фактов, почерпнутых из популярных советских источников, не пошло. В 1954-м краткую биографию Шолохова компилятивного характера составил Б.Богаевский. В 1962-м в некрологе, посвящённом казаку А.Е. Ефремову, сообщалось, что покойный учился в школе вместе с автором «Тихого Дона». Тогда же появились на страницах этого журнала и воспоминания об одном из прототипов Григория Мелехова и историческом персонаже «Тихого Дона» — Харлампии Ермакове, написанные Е.Ковалёвым²⁷.

После присуждения Шолохову Нобелевской премии в 1965 году были реанимированы слухи о плагиате автора «Тихого Дона», переведённые в плоскость откровенно политических нападок на писателя, принявших тотальный характер “охотничьей” травли. За давностью времени трудновато установить, кому именно принадлежит приоритет в развязывании тогда и до сих пор не унимающейся облыжной и пошлой кампании. Кому первому и на какой технологической кухне лжи пришла в голову совершенно дикая, а главное — широко поддержанная, мысль о том, что Шолохов “никак” не может представлять русскую интеллигенцию, народ и Россию перед “лицом” Нобелевского комитета и фонда. Более того, как уверяли “мировое сообщество” «Грани», автор «Тихого Дона» “примазывается к величию и благородству русского народа” и тем самым “позорит и его величие и его благородство”, и, конечно, по этой причине “современная русская интеллигенция” “никогда не простит западной культуре присуждения Нобелевской премии Шолохову...”

Оскорбление, нанесённое шведской Академией “русской интеллигенции”, переживалось столь глубоко, что даже спустя четыре года факт мирового признания гения Шолохова воспринимался некоторыми эмигрантами как дурной сон. Прозаик И.Ельницкий написал по этому случаю нечто вроде фантастического рассказа. О том, как его alter ego разбудил среди ночи телефонный звонок, оказавшийся добрым предвестием присуждения ему Нобелевской премии, на церемонию вручения которой он незамедлительно отправился вместе с женой. Во время торжественной процедуры, когда слово взял король, выразивший “радость” оттого, что “видит перед собой... после Бунина и Шолохова нового лауреата из России”, благородный alter ego не выдержал: “Ваше величество!.. Простите, но вы совершили колоссальную ошибку! Шолохова никак нельзя назвать представителем от России”. “В зале начинается настоящая буря. Все 24 старца вскакивают со своих мест и, потрясая бородами... кричат: «Это неслыханно! Возмутительно!»” Но тут уже “не выдерживает” благородная жена новоиспечённого лауреата и перекрывает своим голосом всех: “Ваше величество! Славная Шведская академия опозорена тем, что наградила Шолохова! Разве вам не известно, что он ярый сталинец, идеолог соцреализма, так отвратительно ратовавший за расправу с Даниэлем и Синявским! <...> История, господа, не простит вам этого!” На обратном пути в Вашингтон alter ego, усталый, но довольный собою, вдруг чувствует боль в ноге. Он “заглянул под скамью и увидел сидящего там... Шолохова!” — тот выкручивал ему “левую ступню”, и становилось до того нестерпимо, что герой Ельницкого “вскрикнул и проснулся”...

Исключительная роль в навязывании и идеологическом обеспечении этой кампании принадлежит, безусловно, российскому диссидентству, активно просвещавшему “заевшийся” Запад с начала 60-х годов и исподволь готовившему почву для агрессивного и массированного наступления на ценности русской истории и культуры. Многочисленные “полпреды” передового советского искусства и литературы (типа В.Некрасова и, особенно, Е.Евтушенко и А.Вознесенского, не вылезавших из-за рубежа в пору больших хрущёвских идеологических игр) представляли генеральным направлением в развитии русской культуры, где не находилось места Шолохову, прежде всего самих себя и томившееся в безвестности в недрах партийного режима подполье. Когда в 1964 году излюбленный диссидентской публикой европейский интеллектуал Сартр неожиданно для неё отказался от Нобелевской премии в пользу нескольких писателей с мировыми именами, в их числе и Шолохова, основоположник “атеистического экзистенциализма” сразу же лишился ореола мыслителя и провидца и настолько пал в “мировом” общественном мнении, что до конца своей жизни замаливал этот неосторожный грех. “Омерзительный Сартр”, — откомментировала проступок французского философа и художника Л.Чуковская; “советский подголосок”, — заключил А.Гладков. Визит Сартра в Советский Союз в мае-июне 1966 года был встречен обструкцией диссидентов, а Солженицын демонстративно отказался от встречи с ним, обвинив его в пособничестве “палачу Шолохову”²⁸. С этого времени Сартр резко изменил вектор приложения своих интеллектуальных сил: именно в 1966-м он стал защищать Синявского и Даниэля, в 1967-м в знак протеста против их осуждения отказался от участия в работе съезда советских писателей, в 1968-м возмутился вводом войск государств — участников Варшавского Договора в Чехословакию, в 1969-м осудил исключение Солженицына из СП СССР, затем — перед смертью — выступил в поддержку А.Д. Сахарова и бойкота Олимпийских игр в Москве... О духовном прозрении Сартра можно прочесть в книге Л.Андреева с актуальным названием «Жан-Поль Сартр: Свободное сознание и ХХ век» (М.: Моск. рабочий, 1994).

И нет ничего удивительного в том, что даже казачья периодика за рубежом начала “добровольно” расказачиваться со второй половины 60-х годов и становиться слабеньким эхом «Нового русского слова», «Граней» и других прогрессивных изданий. Хотя и то правда, что на поприще журналистики вступило родившееся уже за границей поколение донцов, часто, по наблюдению П.А. Соколовой из Аргентины, уже не владевшее языком родителей, превратившееся в иностранцев, избегавшее “бесплодных споров отцов, раздорами рывших могилу страждущему казачеству”, и не знавшее броду...

В 1966 году в «Родимом крае» появилась заметка В.Л., сводящаяся к перечню нескольких ошибок, допущенных Шолоховым в романе. Перечисление авторских оплошностей связывалось с категорическим выводом корреспондента журнала о том, что “описать боевые эпизоды из жизни казаков, их прибытие на фронт Первой мировой войны с правдоподобием до последних мелочей, мог только человек, действительно сам принимавший в этом непосредственное участие, а не Шолохов, которому тогда было 9–12 лет. А вот когда он к этому произведению, не зная условий военного и другого быта, приложил свою руку, то его творчество оказалось полно грубейших ошибок”²⁹.

Об ошибках в «Тихом Доне» или неверном освещении в нём отдельных эпизодов времени революции и Гражданской войны писали и раньше, но тогда фактические упущения и просчёты, встречающиеся в больших полотнах не только молодых авторов, отмечались с сожалением и без намека на плагиат. После 10 декабря 1965 года эмигрантская печать резко переменилась в отношении к Шолохову. Даже такой элементарный факт из жизни писателя, как попытка исполнения им “баллады” о казаке (уходящем на войну) с дрожью в голосе, по свидетельству Марти Ларни, ещё в 1963 году истолковывался в порядке вопроса: “Не о том ли [плачет писатель], как он, уйдя с красными, палил этот самый «Тихий Дон»?” — и ответа на него: “Плачет горькими слезами страшного раскаяния с полным сознанием совершённого преступления над собственным народом, который он, Шолохов, ослеплённый большевицкой ненавистью, всё же любит”. В 1966 году этот эпизод понимается уже иначе: “Глубоко сомневаюсь, — пишет П.К., представившийся казаком ст. Вёшенской, — чтобы слёзы раскаяния выступили на глазах этого матёрого чекиста”, ставшего к 1930 году “настоящим верхнедонским сатрапом”. По-другому воспринимается и «Тихий Дон»: литературные достоинства романа “никак не доросли до Нобелевской премии”, на чём, по уверению П.К., сходятся “почти все русские эмигрантские критики”. Переходя на личность художника, П.К. замечает: “Здесь... за границей, лично об авторе даются самые отрицательные отзывы, и — нужно сказать — вполне заслуженные им”. В определении “параметров” таланта Шолохова сотрудник «Родимого края» солидаризируется с К.Померанцевым, который его оптимальной мерой считал «Судьбу человека», вообще произведение, не превышающее объёмом пятидесяти-шестидесяти страниц, иначе этот дар или “просто тонет”, как в случае с «Тихим Доном», или превращается в “третьестепенную посредственность”, каковой являются «Поднятая целина» и незавершённый роман «Они сражались за родину»³⁰. “Выходит, — завершает свои заметки П.К., — что как будто и правы те казаки, что уверяли ещё в 1932–1933 годах, что от Шолохова ждать больше нечего, всё чужое «обработал», а его личное совсем не соответствует тем похвалам, что расточает в его адрес советская критика”.

Словно сговорившись с П.К., “станичник” Е.Евлампиев в другом журнале уточняет: “Михаил Шолохов работал или служил приказчиком у одного из купцов станицы Вёшенской, кажется, Озерова. В то же время в одной из ближайших станиц, как будто Букановской, жил священник, имевший несколько дочерей. За одной из них ухаживал или даже был его зятем донской офицер. За другой дочкой ухаживал Шолохов. Офицер, проживавший у священника станицы Букановской, вёл дневники и записи о событиях, происходивших как в старой России, так и революционных событий и эпизодов Гражданской войны”. Судьба офицера Евлампиеву неизвестна, однако он уверен, что “его записи остались в доме священника, и там ими завладел М.Шолохов, и они-то и послужили основой «Тихого Дона».

Задолго до Солженицына, Медведевой-Томашевской и Р.Медведева русская эмиграция пыталась “вычислить” возможного автора романа и его жизненные и интеллектуальные “габариты”. Некто И.С.Г. с уверенностью, с какою у нас судят о “тайнах” мироздания, убеждал читателей «Часового»: “Ему (Шолохову. — В.В.) было всего 22 года в 1927 г. Написать и обработать такую книгу надо не менее 4–5 лет. До этого он должен был получить не меньше как среднее образование. Надо было иметь хороший личный опыт созревания художника как в своей, так и в чуждой ему среде тех времён. Надо было провести большую изыскательную работу в архивах, литературе и современной той эпохе прессе. Надо было также и воевать в Гражданской войне!” И вообще “он не мог иметь какого-либо образования или литературного опыта, необходимых даже для «вундеркинда», чтобы написать такую вещь, как «Тихий Дон», особенно первую часть”.

“Рассуждения”, подобные написанному И.С.Г., можно встретить и в других изданиях русского зарубежья и незарубежья. Оспаривать их — задача неблагодарная и ненужная. Они не выходят за рамки первичных примитивных индуктивных умозаключений и потому, выраженные хотя и неуклюже, мало уязвимы с точки зрения формальной логики и её законов. Они есть минимум логических схем и операций, которыми необходимо владеть разумному человеку в его познании реальных явлений и предметов и их отношений. Беда только в том, что эти схемы у И.С.Г. так и остаются в сфере чистых мыслительных манипуляций с отвлечёнными понятиями, не обременёнными никаким конкретным реальным историческим содержанием. Сами исходные понятия в суждениях И.С.Г. носят формальный характер и нуждаются в выяснении их объёма: “Шолохов”, “среднее образование”, “хороший личный опыт” и т.п. Не говоря уже о той лестнице мелких заключений, подымаясь по которой, И.С.Г. делает общий вывод. Каждая из её ступенек — “надо не менее 4–5 лет”, “должен был получить”, “надо было воевать” и т.д. — представляет собою доморощенную аксиому, не обладающую всеобщностью и не подтверждаемую даже элементарным житейским опытом.

Особенно становятся очевидными мелкотравчатые и тёмные намерения таких авторов, как И.С.Г., когда они, изнемогая от умственной натуги, начинают пользоваться не своей силой: “образование или литературный опыт, необходимые даже для «вундеркинда»”. Можно подумать, что этот самый И.С.Г. был вундеркиндом и теперь переживает состояние гениальности. Впрочем, читатель уже встречался в этой статье с примерами эпохальных заявлений от лица “русской интеллигенции” и от имени и по поручению “русского народа”, “России” и даже “истории”. Такие риторические фигуры красноречия, как правило, перемежаются “поэтизмами”, и весьма мутными — в виде некорректных ссылок на всякого рода слухи и доверительные разговоры с очень скромными и стеснительными людьми, пожелавшими остаться неизвестными, то есть тем бесспорным историческим источником, какой народ метко окрестил аббревиатурой ОБС — “одна баба сказала”...

Подозрение Шолохова в плагиате поддерживалось авторитетом таких видных знатоков истории советской литературы в русском зарубежье, как М.Слоним и Г.Струве, время от времени напоминавших молодым поколениям эмигрантов о легенде вокруг «Тихого Дона» конца 20-х — начала 30-х годов. Отзываясь на книгу Э.Симмонса «Русская проза и советская идеология» (Нью-Йорк, 1958), М.Слоним умерял пространную мысль рецензируемого автора о большей, чем у Леонова и Федина, творческой внутренней свободе Шолохова “объективным” замечанием, к какому по обыкновению прибегают с не очень ясной целью: “Можно по-разному оценивать роль Шолохова в советской литературе и, в частности, художественную ценность его эпических полотен” — и в подтверждение вспоминал о “любопытных некоторых фактах”, забытых “многими русскими читателями”: “Одно время среди «пролетарских писателей» распространяли слух, что истинным автором «Тихого Дона» является белый офицер, а Шолохов — подставная фигура”³¹. В 1967 году на страницах «Русской мысли» стихи А.Вознесенского, обращённые к Шолохову:

Сверхклассик и сатрап,
Стыдитесь, дорогой.
Чужой роман содрал —
Не смог содрать второй, —

поддержал Г.Струве: “Как бы то ни было, надо признать знаменательным, что смелый молодой поэт нашёл возможным и нужным, по истечении почти сорока лет, повторить обвинение, выдвинутое же почему-то против советского «лауреата». Будем надеяться, что когда-нибудь правда выйдет наружу”.

Подозрительное отношение к Шолохову стало настолько сильным, что зачастую лишалось всякого разумного основания. Ответ автора «Тихого Дона» по получении Нобелевской премии на вопрос журналиста о дальнейшей судьбе Григория Мелехова: “Он умер давно до окончания книги” — «Родимый край» нашёл “загадочным”, хотя писатель имел в виду судьбу одного из его прототипов — Харлампия Ермакова, и расшифровал по-своему: не хотел ли тем самым Шолохов сказать, что “казачество никогда не сможет примириться с коммунистическим режимом и поэтому подлежит физическому уничтожению?”.

В другом номере журнала перепечатывалось «Открытое письмо писательницы Л.Чуковской М.Шолохову», а также сообщалось, со ссылкой на книгу, вышедшую в Париже, что советская молодёжь “зачитывается Грином”, а на вопрос о Шолохове отвечает: “Это историческая древность, когда-то, перед войной, был артистом”. И ещё о том, что в Советском Союзе предпринимаются все усилия для популяризации катастрофически забываемого Шолохова. Не позволявший себе ранее ничего подобного, автор «Тихого Дона» “теперь... охотно согласился на создание в Ростове-на-Дону «Института по изучению жизни и творчества Михаила Шолохова» — чтобы в советской прессе на все лады повторялось его имя”. Книга «Русские темы», из которой приводились эти потрясающие воображение факты, вышла во Франции в издании польского «Института Литераторов» в 1967 году и принадлежит перу тридцатидвухлетнего югославского диссидента М.Михайлова, профессора истории русской литературы в Загребе, проведшего по культурному обмену один месяц в Москве. Любопытно отметить, в порядке информации к размышлению: по возвращении из столицы первого в мире социалистического государства Михайлов начал печатать свои репортажи «Летом в Москве» в белградском ежемесячнике «Дело», который был остановлен цензурой, а автор репортажей привлечён к ответственности, обвинён в клевете и — по содержании под арестом в течение следственных девяти месяцев — приговорён судом к двум годам условно. Этот ужасающий по несправедливости случай широко и с пафосом освещался западной прессой, но останавливаться на нём далее “и скучно, и грустно”...

“Труд Д* остался неоконченным, и только поэтому проблема «Тихого Дона» ещё не решена, — с сожалением отмечал «Континент» и вместе выражал уверенность: — Но путь к окончательному её решению намечен, и пройти по нему может любой квалифицированный филолог, было бы только для этого время, охота и усидчивость, и рано или поздно мы прочтём ещё «Тихий Дон», пусть с пропусками, но без искажений”.

Грешным делом думается, что никому из столь горячо пекущихся о “подлинном” тексте романа этот шедевр ни “с пропусками”, ни “без искажений” не нужен. Появись он завтра на книжных развалах (под соответствующую случаю рекламу в газетах, на телевидении и радио), ни один из них не то что не бросится его покупать, но даже и бесплатно листать не станет, а тем более читать. Тут надобно преодолеть такой психологический Эверест ассоциаций, воскресающих в памяти Шолохова, что не приведи Господь. Как заметил в скобках И.Волгин, через двадцать пять лет несколько пришедший в себя от произнесённой Шолоховым на XXIII съезде КПСС речи: “...Когда позднее в очередной раз выплыл вопрос о подлинном авторе «Тихого Дона», наши сомнения, скорее всего, вовсе не основательные, сильно подкреплялись этой незабываемой речью”.

Под “грешным делом” разумеется одно обстоятельство, имеющее принципиальное значение в истории “шолоховского вопроса”. За четыре года до выхода в свет книги Д* в мюнхенском альманахе «Мосты» появилась статья Г.Ермолаева «Политическая правка “Тихого Дона”» — первое серьёзное текстологическое исследование романа, почти с исчерпывающей полнотой охватившее ту сторону в истории изданий произведения за сорок лет, на “территории” которой идёт не прекращающаяся борьба за “подлинный” текст «Тихого Дона». Написанная со скрупулёзной тщательностью, придерживающаяся бесспорных и очевидных фактов, каковыми только и могут быть разночтения в тексте изданий эпопеи разных лет, статья объективно (хотя в ней прямо об этом не говорится) ставила вопрос об авторстве «Тихого Дона» на единственно законные его основания. И в этом смысле — будь противники Шолохова действительно заинтересованы в правде и реставрации и восстановлении исходного текста национального шедевра — представляла собой сенсацию и открытие. Но странное дело — она осталась незамеченной. И те “скромные” одноразовые ссылки на неё, какие можно обнаружить у Солженицына или в старательно-ученической компиляции Солженицына и Д* Рутычем, только делают эту незамечаемость явно умышленной, ибо они красноречиво говорят о том, что да, мы знаем о существовании статьи Ермолаева, но она нам не нужна. Статья была не к месту и не ко времени в самый момент её появления. Ведь Д* ещё только приступала к работе над «Стременем» и труд Ермолаева мог бы стать для неё надёжным методологическим ориентиром в исследовании, но он не годился в принципе. Он ломал хилую постройку Д* в замысле и потому заранее обрекался на замалчивание. На щит была поднята на много порядков уступающая работе Ермолаева, исторически путанная и беспомощная наукообразная беллетристика Д* на тему «Как мы с Солженицыным написали бы “Тихий Дон”», в проекте рассчитанная на открытие, сенсационность, скандал, на громкие и несмолкаемые аплодисменты.

Тем не менее книгу Д*, не подкрепив своего выбора никакими сколько-нибудь серьёзными аргументами, поддержали П.Маргушин, А.Седых, Н.Рутыч, А.Кузнецов, В.Тарсис и другие. Не выказывая себя, косвенно разделял идеи Солженицына и В.Максимов, печатавший в «Континенте» статьи о плагиате в форме полуграмотных писем в Нобелевский комитет или в жанре научно-исторической фантастики и назвавший Шолохова “литературным негодяем”. В.Войнович, кажется, нашёл возможность высказаться о проблеме авторства только по возвращении в новую Россию, где он опубликовал книгу «Портрет на фоне мифа». Рассказывая о конфликте с издательством ИМКА-Пресс, задерживавшим под разными предлогами выход его произведений к читателям, Войнович, в частности, утверждает, что Солженицын “препятствовал” печатанию его «Чонкина», “проталкивая вперёд патронируемые им рукописи вроде антишолоховского опуса «Стремя “Тихого Дона”»”.

Против доводов Солженицына и Д* не только трудно было возражать в эмигрантской печати, но и говорить публично. Стоило Ж.Медведеву в начале сентября 1974 года, отвечая на вопрос об авторстве «Тихого Дона» в Нобелевском институте, “выразить уверенность, что эта книга написана самим Шолоховым” (лектор имел также неосторожность сказать о “подлинном ленинизме”), как тут же его выступление получило оценку “песен варяжского гостя”, а самому Ж.Медведеву отказывалось в целесообразности “вещать с высоких трибун”; кроме того, острастке подвергалось одно из повременных изданий, поторопившееся с причислением “варяжского гостя” к лику “святых”: “...Даже русская эмигрантская газета, перечисляя людей, которыми может гордиться наша культура, рядом с именами А.Солженицына, В.Максимова, А.Синявского поставила... Ж.Медведева”.

На книгу Д* откликнулась и академическая наука в эмиграции, в частности уже упоминавшиеся на этих страницах Г.Струве и М.Слоним.

Г.Струве оспорил ряд опорных доводов Д*, разрушающих её концепцию о двух авторах «Тихого Дона», а соображение Солженицына о том, что страницы «Тихого Дона» о Первой мировой войне не могут принадлежать перу Шолохова из-за его малолетства и неучастия в ней, резонно отклонил М.Слоним, небезосновательно заметив: “В своём романе «Август 1914» Солженицын сам описывает войну и события, которые ему лично не были известны по той простой причине, что он тогда ещё не родился”.

Вероятно, под влиянием споров вокруг авторства «Тихого Дона» Р.Плетнёв, поддавшись уговорам друзей и профессора Н.Первушина, решился опубликовать воспоминания о встречах с Шолоховым в конце 20-х годов в Праге, в Русском историческом архиве С.Постникова, где будущий автор «Тихого Дона» “изучал Гражданскую войну по данным белых” и, по его словам, “в самой войне... не участвовал, был из «иногородних» Донской области и родился на рубеже столетий”, но “очень интересовался всем, что мог вытянуть из меня о Кавказе, взятии Эрзерума, о Гражданской войне”. Сведения, сообщаемые автором журнала, сомневающимся в том, с будущим ли создателем «Тихого Дона» он встречался, а может, с его однофамильцем и тёзкой по имени, не подтверждаются известными фактами из биографии Шолохова, что делает весьма туманным вопрос: с какою целью был опубликован этот мемуар и почему его автор не вспоминал о встречах с Шолоховым раньше — во всяком случае, не в годы организованного злословия?..

В 1984 году, за месяц до смерти создателя «Тихого Дона», Солженицын написал статью, не без умысла названную — «По донскому разбору». Судя по её содержанию, название статьи выказывает, с одной стороны, претензию её автора на большие, чем у “иногороднего” Шолохова, права судить о казачестве и его истории, а с другой — намёк: донец правду знает, да не скоро скажет.

Оспаривать самоидентификацию Солженицына с донским казачеством желания не возникает, нет охоты — при таком приступе к делу љ— и полемизировать с ним.

Подлинный автор «Тихого Дона», образ которого с энтузиазмом лепится единомышленниками Солженицына из всякого случайного подручного материала, не может претендовать на создание шедевра мировой литературы в принципе. При всех его не в меру раздутых качествах, относящихся к образованности, укоренённости в быте и культуре Дона и т.п., он, как искомый писатель, лишен главного — чувства всемирной отзывчивости. И это обстоятельство ставит под большое сомнение все его другие выдающиеся достоинства. «Тихий Дон», каким мы его знаем, не под силу написать гипотетическому “гению” типа Изварина или Атарщикова. Национализм, в особенности в его тупиковом надуманном казачьем изводе, с точки зрения политической есть выражение крайней степени исторического беспамятства и умственного оскудения и в духовном смысле бесплоден. Ложная идея — если, конечно, пишущий её таковой ощущает (а художнику, равновеликому Шолохову, то есть берущему историческую жизнь народа в её исчерпывающих связях и отношениях между конкретными людьми, подобного ощущения не избежать) — не может стать стимулом поэтического воодушевления, рассчитывать на мировое признание и отвечать сокровенным чаяниям миллионов людей.

Примечания

1 Набоков В.В. Pro et contra: Антология. М., 1997. Т. 1. С. 92–93.

2 Адамович Г. Шолохов // Последние новости. 1933, 24 августа.

3 Терапиано Ю. Путешествие в глубь ночи // Числа (Париж). 1934. № 10. С. 210.

4 Зайцев Б.К. Собр. соч. Письма: 1923–1971. Статьи. Воспоминания современников. М.: Русская книга, 2001. Т. 11 (доп.). С. 231.

5 См.: Беседа с Борисом Зайцевым в Париже // Новый мир. 1990. № 7. С. 134. Б.Зайцев ошибочно объясняет присуждение Нобелевской премии Шолохову многолетними усилиями советского правительства. При Сталине их вообще не могло быть. Что же касается Н.С. Хрущёва, то в его воспоминаниях есть рассказ о приватном разговоре с ним министра образования Швеции Уиллы Линдстрем на приёме в советском посольстве в Стокгольме. На вопрос собеседницы: “Кого бы вы назвали” в качестве кандидатуры на премию — Хрущёв сказал: “Если уж выбирать среди наших писателей, то Нобелевская премия, присуждённая Шолохову, была бы наиболее приемлемой для нашей общественности” (Вопросы истории. 1994. № 2. С. 89). Исполнительный директор Нобелевского фонда М.Сульман прокомментировал мнение Хрущёва следующим образом: “...Шведская Академия никогда не получала инструкций от кого-либо, и менее всего могла получать их от правительства Швеции”, а постоянный секретарь Шведской Академии Л.Гилленстен писал по этому поводу: “Среди корреспонденции, протоколов или других документов Шведской Академии нет и следа какого-либо нажима со стороны Хрущёва. Вообще-то люди нередко обращаются к нам с хорошими и неудачными советами... Это самые разные люди — от глав государств до школьников... <...> Наши шведские академии, и в их числе Шведская Академия, являются частными объединениями, и свобода от политического управления ими для них имеет первостепенное значение <...> Это трудно понять в коммунистических и тоталитарных странах... избегать влияния политической власти. Хорошо ли, плохо относиться к присуждению Нобелевской премии Шолохову — Никиту Хрущёва за это нельзя ни хвалить, ни стыдить” (см.: Блох А.М. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий: Факты. Документы. Размышления. Комментарии. СПб.: Гуманистика, 2001. С. 489, 498).

6 Зайцев К. «Тихий Дон» Шолохова // Россия и славянство (Париж). 1929, 6 апреля.

7 Воротынский Д. Близкое — далёкое: (Новочеркасск — Шолохов) // Станица (Париж). 1936. № 20. С. 8.

8 Елисеев В.П. (Петров В.). “Большая человеческая правда” и “казачий национализм” // Вольное казачество. 1931. № 84/85. С. 16, 17; № 86/87. С. 12.

9 Мельников Н.М. Донской сепаратизм // Казачий сборник. Париж: изд. «Казачьего союза», 1930. С. 103.

10 Казачий словарь-справочник: В 3 т. Т. 3. Сан Ансельмо, Калифорния, США, 1969; М.: ТО «Созидание», 1992 (репринт). С. 234.

11 Чхеидзе К. Мих. Шолохов. Тихий Дон (Роман, ч. 1, изд. «Моск. рабочий», М., 1928). [Рец.] // Казачий сполох (Прага). 1929, № 18, сентябрь. С. 28.

12 Чхеидзе К. Мих. Шолохов. Тихий Дон (Роман, ч. II, изд. «Моск. рабочий», М., 1929). [Рец.] // Казачий сполох. Литература СССР. Легенда о «Тихом Доне» // Последние новости. 1929, № 19/20, декабрь. С. 35–36.

13 Б.Б. Литература в СССР. Легенда о «Тихом Доне» // Последние новости. 1930, 22 мая.

14 Серапин С. Памяти Ф.Д. Крюкова // Газ. Сполох (Мелитополь). 1920, 5 сентября.

15 Ширяев Б. Воля к правде // Часовой. 1966, № 476 (2), февраль. С. 18.

16 Цит. по: Ермолаев Г.С. Михаил Шолохов и его творчество. СПб., 2000. С. 293, 362.

17 Письмо П.Н. Кудинова К.И. Прийме от 1 августа 1961. Цит. по: Прийма К. С веком наравне: Статьи о творчестве М.А. Шолохова. Ростов н/Д, 1981. С. 157–158.

18 Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и др. архивные мат-лы / Под ред. М.Грин. Франкфурт-на-М.: Посев. Т. III. С. 105, 109.

19 Жерби А. Беседа с М.А. Алдановым // Новое русское слово. 1956, 9 октября.

20 Тимашёв Н.С. Поднятая целина // Возрождение. 1932, 3 ноября.

21 Адамович Г. Шолохов // Последние новости. 1933, 24 августа.

22 Александрова В. Михаил Шолохов // Социалистический вестник. 1939, № 6, 31 марта. С. 74–75.

23 Александрова В. После трёх лет войны // Социалистический вестник. 1944, № 13/14, 20 июля. Цит. по: Александрова В. Литература и жизнь: Очерки советского общественного развития: До конца Второй мировой войны. Избранное. Нью-Йорк, 1969. С. 474.

24 Александрова В. Дела крестьянские // Социалистический вестник. 1932, № 14, 23 июля. С. 10.

25 Александрова В. Кризис крестьянской литературы // Социалистический вестник. 1936, № 9, 10 мая. Цит. по: Александрова В. Литература и жизнь... С. 195.

26 Оцуп Н. М.А. Шолохов. Грани. 1956. № 30. С. 138, 141, 142, 143, 144.

27 Ковалёв Е. Харлампий Ермаков — герой «Тихого Дона» // Родимый край. 1962, № 42, сентябрь-октябрь. С. 22–24.

28 Диалог писателей: Из истории русско-французских связей ХХ века: 1920–1970. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 493.

29 В.Л. О «Тихом Доне» М.Шолохова // Родимый край. 1966. № 63. С. 40.

30 Померанцев К. Шолохов и Нобелевская премия // Новое русское слово. 1965, 10 ноября.

31 Слоним М. Три советских писателя // Новое русское слово. 1958, 18 мая.